Есть всюду свет... Человек в тоталитарном обществе
вернуться

Виленский Семен Самуилович
Шрифт:

В лагере я знал этих людей. Трагедия их заключалась в том, что, воюя на стороне нацистов, они ненавидели их так же, как прежде своих притеснителей–палачей. Жертвы советского режима, потом и сами сотворившие немало зла, они в большинстве своем всё же остались отзывчивы на добро и справедливость и были способны воспрянуть духом. То же можно сказать о партизанах–националистах из западных областей Украины и Прибалтики. Среди заключенных этой категории было множество осужденных по подозрению и оговору. Но встречались и такие, у которых, как говорится, руки были по локоть в крови. За колючей проволокой послевоенного ГУЛАГа находились люди, еще недавно воевавшие друг против друга. Затравленность, безысходность, голод, холод, непосильный труд, номера на спинах – и все вперемешку: коммунисты, националисты, демократы, монархисты, вчерашние профессора и безграмотные крестьяне… Десятки языков и наречий, заглушенных гнусным лагерным: пайка, баланда, доходяга, фитиль, жмурик, кум, попка… Но мораль «умри ты сегодня, а я завтра» вовсе не была всеобщей. Наибольшим авторитетом среди лагерников пользовались люди стойкие, непокоренные, человечные.

Всё это и служит ответом на вопрос «Как смогли столь разные люди в огромных сталинских лагерях объединиться, сообща отстаивать свои человеческие права, стоять насмерть?»

Главным на конференциях «Сопротивление в ГУЛАГе» было стремление их участников предостеречь новые поколения от повторения прошлого. Здесь были и борцы европейского Сопротивления – французы, голландцы, поляки… – узники нацистских лагерей. Были и немцы с их передающимся от поколения к поколению комплексом вины за содеянное гитлеровцами.

У нас же в массовом сознании подобного комплекса пока нет. Между тем понять, что произошло с Россией в ХХ веке, ощутить себя в живой связи поколений, невольно втянутых в преступления слепыми поводырями, – это и есть покаяние, очищение.

4

ДУША МОЯ, ПЕЧАЛЬНИЦА…

НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР

ВАНИНСКИЙ ПОРТ

Я помню тот Ванинский порт И вид парохода угрюмый. Как шли мы по трапу на борт В холодные мрачные трюмы. На море спускался туман. Ревела стихия морская. Стоял впереди Магадан, Столица Колымского края. Не песня, а жалобный крик Из каждой груди вырывался. «Прощай навсегда, материк!» — Хрипел пароход, надрывался. От качки страдали зэка, Обнявшись, как родные братья. И только порой с языка Срывались глухие проклятья: – Будь проклята ты, Колыма, Что названа чудной планетой. Сойдешь поневоле с ума — Отсюда возврата уж нету. Прощай, моя мать и жена! И вы, мои милые дети. Знать, горькую чашу до дна Досталось мне выпить на свете!

НИКОЛАЙ ЗАБОЛОЦКИЙ

ГДЕ–ТО В ПОЛЕ ВОЗЛЕ МАГАДАНА

Где–то в поле возле Магадана, Посреди опасностей и бед, В испареньях мерзлого тумана Шли они за розвальнями вслед. От солдат, от их луженых глоток, От бандитов шайки воровской Здесь спасали только околодок Да наряды в город за мукой. Вот они и шли в своих бушлатах — Два несчастных русских старика, Вспоминая о родимых хатах И томясь о них издалека. Вся душа у них перегорела Вдалеке от близких и родных, И усталость, сгорбившая тело, В эту ночь снедала души их. Жизнь над ними в образах природы Чередою двигалась своей. Только звезды, символы свободы, Не смотрели больше на людей. Дивная мистерия вселенной Шла в театре северных светил, Но огонь ее проникновенный До людей уже не доходил. Вкруг людей посвистывала вьюга, Заметая мерзлые пеньки. И на них, не глядя друг на друга, Замерзая, сели старики. Стали кони, кончилась работа, Смертные доделались дела… Обняла их сладкая дремота, В дальний край, рыдая, повела. Не нагонит больше их охрана, Не настигнет лагерный конвой, Лишь одни созвездья Магадана Засверкают, став над головой.

1956

ЕЛЕНА ВЛАДИМИРОВА

* * *
Мы шли этапом. И не раз, колонне крикнув: «Стой!» — садиться наземь, в снег и в грязь приказывал конвой. И, равнодушны и немы, как бессловесный скот, на корточках сидели мы до окрика: «Вперед!» Что пересылок нам пройти пришлось за этот срок! И люди новые в пути вливались в наш поток. И раз случился среди нас, пригнувшихся опять, один, кто выслушал приказ и продолжал стоять. Минуя нижние ряды, конвойный взял прицел. «Садись! — он крикнул. — Слышишь ты?! Садись!» — Но тот не сел. Так было тихо, что слыхать могли мы сердца ход. И вдруг конвойный крикнул: «Встать! Колонна! Марш! Вперед!» И мы опять месили грязь, не ведая куда. Кто — с облегчением смеясь, кто — бледный от стыда. По лагерям — куда кого — нас растолкали врозь. И даже имени его узнать мне не пришлось. Но мне — высокий и прямой — запомнился навек над нашей согнутой толпой стоящий человек.

ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ

* * *
За гремучую доблесть грядущих веков, За высокое племя людей Я лишился и чаши на пире отцов, И веселья и чести своей. Мне на плечи кидается век–волкодав, Но не волк я по крови своей, Запихай меня лучше, как шапку, в рукав Жаркой шубы сибирских степей, — Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы, Ни кровавых костей в колесе, Чтоб сияли всю ночь голубые песцы Мне в своей первобытной красе. Уведи меня в ночь, где течет Енисей, И сосна до звезды достает, Потому что не волк я по крови своей И меня только равный убьет.

17–28 марта 1931

* * *
Мы живем, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны, А где хватит на полразговорца, — Там припомнят кремлевского горца. Его толстые пальцы, как черви, жирны, А слова, как пудовые гири, верны. Тараканьи смеются усища, И сияют его голенища. А вокруг его сброд тонкошеих вождей, Он играет услугами полулюдей. Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет, Он один лишь бабачит и тычет. Как подковы кует за указом указ — Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз. Что ни казнь у него, — то малина И широкая грудь осетина.

Ноябрь 1933

АННА БАРКОВА

МИЛЫЙ ВРАГ

У врагов на той стороне Мой давний друг. О смерть, прилети ко мне Из милых рук. Сижу, грустя на холме, А у них — огни. Тоскующую во тьме, Мой друг, вспомяни! Не травы ли то шелестят, Не его ли шаги? Нет, он не вернется назад, Мы с ним — враги. Сегодня я не засну… А завтра, дружок, На тебя я нежно взгляну И взведу курок. Пора тебе отдохнуть, О, как ты устал! Поцелует пуля в грудь, А я — в уста.