22 января (1671), на день памяти апостола Тимофея, присномучеников Анастасия Персиянина и Анастасия, диакона Печерского, в Ближних пещерах, царь Алексей Михайлович приходил перед обедней к патриарху Иоасафу с духовником для благословения законного второго брака сочетания. В тот же день царь венчался в соборной церкви с Натальей Кирилловной Нарышкиной.

— Не конец это еще бунту, великий государь, не конец.

— И это ты мне говоришь, князь Черкасский? Ты, Михайла Яковлевич? После того, как вся восточная Украина утихла?

— Государь-батюшка, легче воду взбаламутить, чем дождаться, когда муть вся на дно осядет. Твоя правда, кинулся Стенька после Симбирска вниз по Волге, не приняли его в Самаре и Саратове, а в Царицыне не только приветили, дали все раны залечить. Пошел Стенька к Черкасску, не отдал ему города Корнила Яковлев. Пришлось разбойнику в свой Кагалинский городок ворочаться.

— А тут его анафема патриаршья и достала. Как отлучил его от церкви патриарх Иоасаф, так казаки от него и отшатнулися.

— Позволь тогда тебя, великий государь, спросить: чего владыка раньше-то анафемствовать не стал. Неужто воеводы полагали дело миром кончить, после такой-то крови?

— Так уж вышло, князь. А кровь — она миру не помеха. Сам знаешь. От нее мир крепче бывает. Да и то сказать, мертвым свое, живым свое. Теперь лишь бы Стеньку схватить, а там все уляжется.

— Дал бы Бог, великий государь. Бунтовать-то веселее, чем что ни день работать.

11 мая (1671), на день памяти равноапостольных Мефодия и Кила, учителей Словенских, и священномученика Мокия, в Астрахани решением казачьего круга был пытан и сброшен с колокольни астраханский митрополит Иосиф.

— Проститься с тобой, царевна Софья Алексеевна, пришел.

— Как проститься, отец Симеон? Почему? Уезжаешь куда, что ли? Государь велел али по своим делам?

— Нет, царевна, никуда не еду, благо великому государю служба моя еще надобна. Сам мне сегодня сказал.

— Так отчего же прощаться?

— Оттого, государыня-царевна, что вступила ты уже в совершенные лета. Непотребно тебе более учение. Да ты меня не спрашивай — великий государь так рассудил.

— Что ж он сказал тебе?

— А то, что в близких ты летах с царицей, потому, выходит, и неудобно тебе уроки давать.

— И царица при том была?

— Была. Веселая такая. Все шутила: мол, девке школяром быть — людей смешить.

— А государь?

— Что ж, государь — распорядился, чтобы мне отныне с младшими царевнами только уроки вести.

— И меня не упредил. Словечка единого не сказал.

— А давно ли ты, царевна, с государем-то говорила?

— Еще до свадьбы.

— Видишь, оно с новой супругой непременно и новые порядки приходят, хочешь не хочешь.

— Так ведь сам разрешил великий государь учиться-то, сам! Господи, отец Симеон, и на уроках твоих для царевен мне более быть нельзя? Ничего государь не сказал?

— Ничего, царевна. Да и мне спросить не с руки.

— Понимаю…

— Ты уж, царевна, коли у тебя желание такое, сама бы с родителем и поговорила. Хоть бы про фацеции [75] поведала — очень ведь государь ими утешался, а лучше тебя и перевести-то с ляцкого на российский [76] язык некому.

— Верно, верно! Труда этого не окончила я, чтобы государю-батюшке в дар принесть. Так и скажу ему: советоваться мне с отцом Симеоном надобно. А как же! Поди, не откажет?

— Кто знает, государыня-царевна, кто знает. Один совет только тебе дам: не отчаивайся, а того важнее — государю отчаяния своего не кажи. Поостерегись, Софья Алексеевна. С новой царицей неведомо какие перемены да разговоры пойдут. Береженого Бог бережет.

— Никакого греха за мной нет, чтобы опаситься. Скажешь тоже, отец Симеон. Кабы что было…

— А во дворце и быть ничему не надобно. Нет, так придумают, государя, не дай, Господь, в заблуждение введут.

— Знаю, отче. Значит, может, последний раз видимся.

— Как Господь да государь рассудят, Софья Алексеевна. Хоть ты и царская дочь, а человек подневольный. Обо мне и вовсе толковать нечего. Так что прости, государыня-царевна, коли чем обидел, в чем неправ был…

— Нет, отче, нет… Погоди, не торопись. Ведь мне-то государь ничего не говорил. Не твое дело мне царскую волю передавать. Вот и задержись еще. Я тебе начало своего пшетлумачения-переводу прочту. То ли одобришь, то ли поправки какие сделаешь. С чего это дело начатое на полпути бросать. Послушай же — сама прочту, потому что еще не перебеливала.