Шрифт:
— Чего видела — изволь, государыня-царевна. Где там было супостата самого-то рассмотреть. Он и на человека не похож: лицо синим-синё, суставчики-то все повывернуты, руки-ноги прижарены, по телу полосы от каленого железа идут. Сказывали в народе, как его ни катовали, слова единого не проронил. Будто бы и не вскрикнул ни разу.
— Быть того не может! Врут людишки, не иначе. Кому ж то дано, боль такую терпеть!
— Может, и дано, Софьюшка. Отец Симеон говорил, неизведана и неизмерена сила духа человеческого.
— Так ведь разбойник же он, сестрица! Душегубец!
— Да вот вытерпел.
— Еще не вытерпел, государыня-царевна. Казнили-то его казнью страшнейшею. Поначалу палач ему руки обе отрубил, он и не дрогнул. Потом за ноги принялся. Одну отрубил, погодил маленько, потом другую. А Стенька молчит.
— Не иначе обеспамятел от муки-то такой.
— Нет, государыня-царевна! То-то и оно, что в беспамятство не впадал. Я близехонько стояла — глаза его открытые видела. Он все на народ глядел. Молодуха там без памяти повалилася, на нее глаза перевел.
— О, Господи! С нами сила крестная!
— Это уж когда кат ему голову отрубил, глаза-то закатилися, да и то не сразу, а вроде как с белым светом прощаясь.
— Ну, будет уж, будет, Фекла. И так с тобой страху натерпелись. Куда останки-то разбойничьи свезли? Поди, людишки-то к ним валом повалят.
— Не повалят, Марфа Алексеевна. Тело-то Стенькино кат на кусочки разрубил, на колья повтыкал, а нутреннюю собакам кинул. Так-то, государыни-царевны!
— Поделом бунтовщику, поделом душегубу! А ты что, Фекла, никак, жалеть его собралась?
— Что ты, что ты, Софья Алексеевна! Какое жалеть, я по-человечески — хоть и грешник, а все Божье создание.
— Антихристово семя, вот он кто! И не смей тут слезы по нему лить! Не смей, слышишь? Страшно ей стало!
— Успокойся, успокойся, Софьюшка. Претерпел за свои дела разбойник, и Господь с ним. Муке чужой радоваться негоже. Экая ты у нас, царевна-сестрица! Лучше, Фекла, скажи, чего с братцем-то Стенькиным сделали. Казнили ли?
— То-то и оно, что жив остался Фролка-то проклятый.
— Жив? Что ты говоришь, Фекла!
— Государево слово за собой выкрикнул — его в Тайный приказ и забрали. С помоста прямо и забрали.
— Чего ж он такого сказать захотел?
— Чего ему говорить, государыня-царевна. Кругом, поди, виноват. Ну, допрос ему учинят, ну, на дыбу не иначе подымут, а все, сама увидишь, живым оставят. Завсегда так бывает. Будет до кончины своей в темнице сидеть.
— От такой жизни лучше сразу помереть, страх какой!
— Что ты, что ты, Софья Алексеевна! Жизнь, что в темнице, что на каторге — все едино жизнь. Другой тебе Господь Бог не подарит. Хоть такой да попользуешься. Где на солнышко поглядишь, где кусочек хлебушка сладенький пожуешь — все радость.
— Нет, уж мне такой жизни даром не надо!
— Дай-то Бог, государыня-царевна, дай-то Бог!
Глава 6
Федосья и Наталья
Владыко, великий государь к тебе пожаловать изволит!
— Вижу, вижу, тяжко тебе, государь. С молодой женой, а места себе не находишь. Гнетет что?
— Смута, владыко. Смута по нашей земле расплескалася, куда ни глянь. Не могут воеводы Соловецкую обитель осилить. Осадить давно осадили, приступов сколько было, ратных людей положили, да видно, не дает Господь силы.
— Хлебушек у них, мятежников проклятых кончится, сами ворота откроют.
— А когда кончится, знаешь, владыко? Перебежчики сказывали, лет на десять им хватит, да еще крестьяне потайными ходами от себя живности всякой добавляют. В воде тоже нужды нет. Откуда только строптивость такая берется.
— Обозлил их безмерно Никон-то, вот человеческий облик и потеряли. Хоть правда и на его стороне, круто больно взялся, а народ там, на севере, крепкий, к ярму непривычный. Бог милостив, уже недолго простоят.
— А у Астрахани, после кончины митрополита Иосифа…
— Мученическую смерть претерпел преосвященный, воистину мученическую. Так разве там казаки не попритихли?
— Васька Ус там атаманить стал, как Стенька на Дон двинулся. Да он на первых порах решил к Симбирску вернуться.
— Нешто вернулся?
— По пути раздумал, круг собрал да вместе с казаками и порешил возвращаться, Астрахань от врагов ихних очищать, митрополита Иосифа и воеводу князя Семена Львова первыми назвали. Как постановили, так и сотворили, душегубы.