Шрифт:
Вернувшись с поста, я просматриваю фотоальбом нашего санитара и заказываю для себя восемь фотографий. Он снимал своей «Лейкой» весь наш пеший марш по России с летней жары до первых дней осени. Его домашний адрес: Фриц Цайдлер, Фрайталь в Саксонии, Лейпцигерштрассе, 3. Оттуда его родственники вышлют фотоснимки на наши адреса. То-то удивятся в Подвангене, получив почту из Саксонии.
Крестьянин, у которого мы находимся на постое, немного говорит по-немецки. Он попал в плен в битве под Танненбергом в 1915 году и три года пробыл в Германии. Мы вместе изучаем карту местности. Я показываю ему Мазурские озера, где он попал в плен, и пытаюсь объяснить дорогу в Подванген. Когда мы находим на карте этот населенный пункт, то он от радости обнимает меня.
Его дочь живет в городе недалеко отсюда. Сейчас он занят немецкими войсками, а завод, где она работала, разрушен. Поэтому она вернулась к родителям. Надо было видеть их встречу, слезы радости у матери и их детей. Я долго беседовал с этим пожилым мужчиной. «Простым людям в России и Германии война не принесет ничего хорошего», — говорит он.
Как часто мне приходится видеть стариков, сидящих у своих сожженных домов. В эти мгновения у меня возникают странные мысли. Правители развязывают войны, а маленький человек расплачивается за это. Вся эта бойня лишь игра для господ, которые используют простых людей, чтобы те таскали для них каштаны из огня. А ведь они хотят лишь есть и пить, отдыхать в теплом помещении, и чтобы их никто не трогал. Господа внушают им, что нужно насмерть биться за свободу и Отечество, а сами намерены чужой кровью завоевывать себе власть и славу.
Годевинд говорит, что мне следует держать подобные мысли при себе, они слишком опасны.
Насколько близки они были русским людям. Спали с ними в одном помещении, ели и пили за одним столом. Немецкие санитары помогли женщине во время родов, одна женщина запретила солдатам курить в ее доме, и те ее послушались. По краям дорог стояли местные жители с фруктами и яйцами и продавали их солдатам за немецкие деньги. Они считались хорошими деньгами, потому что это были монеты победителей. Позднее солдаты стали кормиться фруктами прямо с деревьев, не платя ничего за это. И не только за них, но и за яйца, да и за кур тоже.
Я отправляю письмо Фрицу Цайдлеру в Саксонию, впрочем, мало надеясь на ответ оттуда. Но вдруг там в каком-нибудь из шкафов еще лежат военные фотографии моего отца. Вчера я направила запрос в поисковую службу Немецкого Красного Креста в Мюнхене, поинтересовавшись, вернулся ли с войны живым Гейнц Годевинд, шкипер баркаса из Гамбурга. Сейчас ему было бы 88 лет, и он наверняка мог бы рассказать многое о моем отце. Я охотно поговорила бы с Ильзой Пуш и послушала бы ее рассказ о долгих годах одиночества «храброй маленькой жены солдата».
Лица, изображенные на фотографии, висевшей на стене, становятся мне все ближе. Мужчины улыбаются, кажется, будто они кивают мне. Временами раздаются звуки отцовской губной гармошки, я узнаю его голос, слышу протяжный и приятный восточно-прусский говор, который все еще понимаю, но говорить на нем уже не в состоянии. Отец относился к тем людям, которые всегда вначале думали, а уж потом говорили. Рядом с ним стоит Вальтер Пуш со своей двусмысленной усмешкой. На заднем фоне загадочный Годевинд, который отправился в Россию под девизом: «Моряка ничем не сломишь»… Может быть, он тоже покоится где-то там под метровым слоем снега.
Более расплывчатым в отличие от них выглядит образ моей матери. С ней вместе я провела два с половиной года, но в памяти моей это практически не отложилось. Она ласкала меня, пела мне песни и прижимала к себе, но я ее едва ли помню. С тех пор, как они стали переписываться, и как-то внезапно прозвучало слово «свадьба», она стала чаще бывать в доме у Розенов, помогала по хозяйству, как они это называли, и обсуждала с матушкой Бертой всякие разности. На Рождество она отправила ему полевой почтой посылку с пряниками, которые сама испекла, и где были также засушенные цветы, которые она сорвала летом на берегу озера. Когда он вскроет посылку и пряничный аромат распространится по русской избе, я его тоже почувствую.
Русским этот вид кондитерских изделий малознаком. Я даю хозяйке дома и детям по кусочку на пробу. Женщина спрашивает, сама ли невеста испекла его? В ответ на мой смех, хозяйка говорит, что я должен жениться на такой девушке, так как та знает толк в кулинарии.
Эти строки он заносит в свой дневник. Мне хочется, чтобы он направил их письмом также и моей матери.
Почему мой сын ничего не пишет? Возможно, он уже вовсе не в Косово, а направляется в другое место для выполнения секретного задания. Любая мать всегда предполагает самое худшее. На меня кадры боевых действий в пустыне производят тяжкое впечатление. Уже несколько дней я не включаю телевизор. Но, несмотря на это, по-прежнему нахожусь под впечатлением от новой войны. Во всех газетах она пестрит заголовками и цифрами, радио начинает с нее свои репортажи. Иногда я думаю, что эту войну придумали толпы операторов и фотографов. Именно от них узнаешь о войнах.
«On the rivers of Babylon», [22] эту передачу передают пополудни, и ее ведущий говорит: «Вавилон — это город развалин».
Он сообщает, что расстояние от руин Вавилона до Багдада составляет сто километров, и упоминает о других городах, подвергшихся в свое время разрушениям: Карфагене, Трое, Сталинграде. Так я вновь возвращаюсь к моей истории и к моему отцу, которому уже довелось принять участие в первых операциях по окружению неприятеля, а теперь он начинает писать любовные письма.
22
«На реках Вавилона» — англ.
Вечером в половине одиннадцатого раздается телефонный звонок из Приштины.
— Я хотел бы пожелать тебе всего хорошего по случаю Пасхи, — говорит Ральф. Но для меня этот звонок звучит настолько неожиданно, что я в состоянии разговаривать лишь о погоде.
— У нас слишком холодно для этого времени года, — произношу я. — Ночью все еще бывают заморозки.
В Приштине солдаты уже получили первую порцию солнечного загара. О Багдаде, Вавилоне и только что взятом городе Басре он не проронил ни слова, а я не решаюсь спросить его об этой новой войне.