Задолго до этих трагических событий мы с Лёв Николаевичем Толстым (у него я часто живал в Ясной Поляне) имели продолжительные беседы, во время которых многократно обсуждали острую необходимость запретить композиторам выдавливать свои прыщи. Мы неоднократно обращались к правительству Его Императорского Величества с предложением издать специальный монарший указ по вышеизложенному поводу. Как раз в этот период Лёв Николаевич создавал свою замечательную теорию «Непротивления прыщу насилием».

Но реакционное царское правительство ответило отказом, а сам Лёв Николаевич был предан за нее анафеме. Русские композиторы продолжали беспрепятственно выдавливать свои прыщи. Последствия известны.

После бесед с Лёв Николаевичем, во время которых я под столом записывал его мысли, я часто игрывал ему Лунную сонату Бетховена (опус 27 № 2). Мое исполнение очень нравилось Лёв Николаевичу, да и меня он очень любил, чего нельзя сказать о Софье Андреевне.

Однажды она сделала в дневнике такую запись: «Опять приехал этот противный Гольденвайзер, а у Лёвушки и без того плохо работает желудок»… Думаю, эта неприязнь возникла в тот момент, когда Софья Андреевна заметила, что я поглядывал из-за куста, как она досаждала Сергею Ивановичу Танееву своими домогательствами. Лёв Николаевич очень ревновал.

После смерти Лёв Николаевича я один продолжил проповедь теории «Непротивления».

В недалеком прошлом молодой талантливый композитор М. М., невзирая на мою пропаганду, выдавил свой прыщ и надолго слег в больницу. Можете представить весь мой ужас, когда я позже увидел огромный фиолетовый прыщ на подбородке Р. Щ. Из этого я заключил, что композиторы (неожиданно резко визжит) не понимают! Не понимают всего ужаса подобных деяний!!

(Вновь спокойно.) Мстислав Ростропович, игравший виолончельное соло величиной в девятнадцать тактов из моей замечательной оперы «Пир во время чумы», говорил потом, что никогда с такой ясностью не представлял себе всего ужаса выдавливания прыщей.

Некоторые говорят, что старик-де выжил из ума, а мои завистники утверждают, что Сталинскую премию я получил именно за «Непротивление». Но это все происки моих врагов во главе с этим ужасным Генрихом Нойхаузом, которого почему-то считают блестящим пьянистом и педагогом – это глубочайшее заблуждение, не говоря уже о том, что все его лауреаты во главе со Святославом Рихтером не стоят одной моей Татьяны Николаевой. К тому же я подозреваю, что он тайно выдавливает свои прыщи!

Но… прыщ прыщу рознь… Бывают прыщи и прыщи! Все вы помните, какой ужасный нарыв являл собой формализм на теле советской музыки. Головкой этого нарыва в нашей консерватории был Виссарион Шебалин! (Неожиданный взрыв. Перестав прикрывать глаза, визгливо вопит, наотмашь ударяя себя освободившейся рукой по колену, пронзительные глазки яростно сверкают, все тело дергается.) И я приложил все, все силы, чтобы выдавить! выдавить этот злокачественный прыщ!! (Стихает.) Что мне и удалось… (Приняв прежнюю позу, совершенно спокойно продолжает.) Верю, что только в наше время, с обретением стиля социалистического реализма, появилась наконец возможность бороться с ужасающим пороком – «Сопротивлением прыщу насилием».

Я кончил…

Я произнес эту речь на студенческой вечеринке в 1949 году.

Михаил Леонидович Старокадомский, тот самый, что сочинил всем известную детскую песенку «Мы едем, едем, едем в далекие края», был изумительно добрым и невероятно скромным человеком – всегда, на всех многочисленных «обязательных» заседаниях и собраниях он сидел в самом последнем ряду зала и не произносил на этих посиделках ни единого слова.

Разговаривал он очень тихо, и лицо его часто освещала очаровательная улыбка.

В консерватории он преподавал инструментовку, и я два года являлся к нему на индивидуальные уроки.

Однажды, уже не помню по какому поводу, мной было произнесено имя Овидия.

Михаил Леонидович мгновенно оживился и тут же спросил с интонацией надежды в голосе:

– А вы читали Овидия!.. А что именно?.. «Искусство любви»… И вам понравилось!.. А вы знаете, как он звучит на латыни?.. Хотите, я вам почитаю?..

Михаил Леонидович преобразился – он расправил сутуловатые плечи, его глаза засияли, и неожиданно громким, звенящим голосом он начал наизусть читать мне на латыни Ars amatoria .

Я замер, ибо впервые в жизни слышал дивный язык сочинения, известного мне лишь в переводе.

Занятие продлилось значительно дольше положенного академического времени.

Следующий урок был у него дома. Я поставил на нотный пюпитр пару листов партитуры отвратительно инструментованного мной Ноктюрна Шопена.

Михаил Леонидович некоторое время разглядывал рукопись, и в его взоре явственно обозначилась тоска. Он повернулся ко мне:

– Думаю, Коля, что если вы захотите узнать, как в действительности играет кларнет, то вы это и без меня узнаете. Давайте мы с вами сегодня кое-что посмотрим.

Он отвел меня от рояля к большому письменному столу, вытащил откуда-то из нижнего ящика огромную папку с факсимильными репродукциями рисунков Леонардо, раскрыл ее, и мы часа полтора внимательно, не торопясь, их разглядывали. Он показывал мне некоторые детали, на которые следовало обратить внимание, иногда спрашивал, что я думаю о том или ином фрагменте. Я ушел от него наполненным.