Я почувствовал, что немного притомился, лег на спину под кустик и задремал.

Когда очнулся – перекатился на живот, глянул в сторону моря и замер: на фоне густой морской синьки и небесной бирюзы, на плоском камне вертикально стоял кем-то поставленный на зубы лошадиный череп; песок и солнце ослепительно выбелили его, через пустые глазницы просвечивало небо. Он вовсе не был страшен – наоборот, невероятно красив. Рука человека поставила его в картину Господнего мира, как последний завершающий штрих.

Воскресный Эчмиадзин сиял.

Вокруг храма степенно гуляла толпа богато разодетых граждан. Говорили о зигзагах истории, геноциде, репатриантах и Бог его знает еще о чем.

Я зашел в сумрачный храм.

Шла служба. Несколько крестьянок в черной одежде молились у простого алтаря, да в боковом приделе крестили двух младенцев.

Литургия была строгой – суровый дух первохристианства пребывал в ней. Меня глубоко взволновала молитва «Сурб, сурб» (свят, свят Господь). Она исполнялась в первозданном виде, было слышно, что к ней не прикасались руки «новых» авторов.

Я вышел из храма, унося в сердце чувство Господа, и толпа за его стенами поразила меня каким-то непереносимым контрастом: она была из другой жизни.

Послышались восклицания: «Католикос! Католикос идет!» В толпе очень быстро образовался проход от резиденции католикоса к храму. Католикос шел по нему, приветствуя людей легкими наклонами головы. Когда он оказался в нескольких шагах от места, где я стоял, один из впереди стоящих, русский, единственный, вышел на середину прохода и сложил руки, прося благословения.

Я увидел на лице католикоса искреннее удивление. Благословив, он двинулся далее и вошел в храм. Гуляние возобновилось.

Мягко пригревало весеннее солнце. Все выглядели счастливыми и благополучными.

Отец Всеволод Дмитриевич Шпиллер отлучил меня от своего прихода за развод.

Лет через десять регентша его церковного хора захотела исполнить во время литургии мои духовные песнопения. Я приехал в Вешняковскую церковь в воскресенье к концу службы. Когда отдавал ей ноты, она сказала:

– Вообще-то, Николай Николаевич, репертуар нашего хора утверждает настоятель храма. Как к вам относится отец Всеволод?

– А это вы сейчас увидите.

Я встал в очередь к кресту, а регентша забежала за спину отца Всеволода, чтобы наблюдать.

Последним, приложившись к распятию, я смиренно попросил:

– Благословите, отче!

Ни одна жилка не дрогнула на лице отца Всеволода. Он как будто меня не узнал. Однако ответил:

– Бог благословит!

Регентша выскочила из-за его спины с расширенными от удивления глазами:

– Вот это да-а-а!.. Такого я еще не видела! Не благословил!!

В 73-м уезжал Александр Штромас.

Если вы спросите у множества людей, его знавших, о том, «кто этой такой?», вам ответят: «Это мой близкий друг!..» И они будут совершенно искренни, а главное, совершенно правы – я с полной ответственностью могу сказать, что аналога этому человеку в мире не существует.

Все друзья восприняли его отъезд как огромную потерю. Поэтому когда на «прощальном» вечере я оказался в одной комнате со старым лагерником-шекспироведом Леонидом Ефимовичем Пинским – мы были в комнате наедине, – то не удивился тому, что он сидел в углу дивана и плакал. Иногда тихонько повторял: «Он уезжает… Он уезжает…»

Я молчал.

Неожиданно Леонид Ефимович спросил меня:

– А знаете ли вы, Коля, древнееврейскую легенду о ламедвовниках?

Я ответил, что, конечно, не знаю.

– Так вот! Во все эпохи, при любых временах в мире обязательно живут тридцать шесть воистину святых, безгрешных людей – они-то и зовутся ламедвовниками. Когда они умирают, то души их сразу попадают прямо к Господу. И вот, когда на земле зло, грех и жестокость достигают последнего предела, то от всего этого души ламедвовников сжимаются в маленькие серые мертвые комочки… И тогда Господь берет такую душу в ладони и отогревает своим дыханием до тех пор, пока она не оживет, и тогда зло на земле отступает.

Мне кажется, что сейчас наступило как раз такое время, что Господу пора брать душу ламедвовника в ладони и начинать отогревать ее своим дыханием…

В 70-м году отец Александр Мень в ответ на мою просьбу подсказать тему для сочинения о ранних христианах, предложил мне взять сюжет о пребывании апостола Павла в Риме. Он дал список литературы, которую следовало изучить, и когда Семен Лунгин начал, по мере написания, выдавать мне готовые сцены из будущей «Мистерии апостола Павла», я немедленно отправлялся в Новую Деревню. После конца службы мы с отцом Александром уединялись и начинали работу с текстом. Это была обычная спокойная работа с духовным руководителем и одновременно редактором: я осмысливал его замечания, старался на месте разрешить возникшие сложности и весь уходил в эту работу – громыхал Неронов триумф, Павел проповедовал любовь, горел Рим, в дыму и пламени звали друг друга гибнущие люди, жгли христиан, судили и казнили апостола Павла, потом свергали Нерона.