— Замуж ты когда пошла? Мать не написала, я долго не знал.

— Скоро, Алешенька! Сразу за тобой, месяца не стала ждать. Леший посватался бы, я бы с горя за лешего пошла, а тут такой парень. Я тебе в городе и не снилась, и в радости не привиделась, ни живая, ни мертвая.

Теперь ему казалось, что снилась, что думал о ней чуть не всякий день, и не было такой поры, когда бы скрытая, не слышная никому связь между ними прервалась. Он готов был сказать ей об этом, но Саша опередила:

— Тебе надо ехать: нельзя нам двоим на одном берегу. Я думала, сладится все, встретимся, в кумовья запишемся, я и мальчиков привела, пусть помогли бы… А потом вижу, нет, не-е-т, не умерло, живое, грех случится. Ваня хороший, он ведь прежнее простил… И твоей-то, ладненькой, неповинной, слезы отольются, а ей за что? — Она заговорила вдруг другим тоном, не без горечи, а все же шуточным, дурашливым и вздорным, памятным Капустину по школьной поре тоном: — Проснетесь, выйдете утром под яблони, а там я, ага, сижу с мальчиками, пришла с чемоданом, и концы, с милицией не выгонишь… И стала бы я при тебе первая, а Кате куда!

— Саша! Саша! — Они обнялись, как близкие, век не видевшие друг друга люди, чистые, изнемогавшие в разлуке. — Милая ты моя… Сашенька, — бормотал он и целовал ее влажные волосы, пылающую щеку, светлую, даже среди ночи, шею. — Ты сказала: замученный… А я счастливый, я теперь счастливый… Может, лучше было не приезжать, но я счастливый.

— Я, Алеша, на колени стану, — шепнула она и опустилась бы в темноте коленями к полу, если бы ее не удержал Капустин. — За то, что приехал, вот за это…

Он спрятал лицо в ее жестких, будто не женских ладонях, прижался к ним, потом взял у нее в кармане плаща фонарик, резко отступил, ударившись подколенками о скамью, и осветил лицо Саши.

— Постой тихо! — попросил он. — Завтра уеду, не увижу тебя больше, хочу запомнить все.

— Столько лет знаешь, а не запомнил, пустоглазый! — Она подняла руку, убирая волосы со лба и закрываясь от света.

— Когда-то не приглядывался, — признался он, — а потом боялся смотреть: все украдкой, мельком. Мне бы тогда понять, что это не страх во мне, не страх, совсем другое…

За дни их разлуки Саша спала с лица, оно сделалось тоньше, губы выделялись резче, крупнее, улыбка новая — странным, страдальческим оскалом, будто Саша замыслила что-то отчаянное и страшилась, наперед каялась, вызывая сострадание.

— Что другое, Капустин? — помолчав, спросила она. — Хоть под разлуку скажи, не скупись.

— Разве ты не знаешь?

— А ты скажи.

— Все равно не поверишь: по-твоему, обыкновенные люди любить не могут. Один на сто тысяч, ты говорила.

— На миллион!

— Вот видишь. Чему же ты радуешься?

Не отвечая, Саша отняла руки от лица, и Капустина поразили ее глаза — растерянность в них, смятение, остановившиеся слезы. Он выронил фонарик, обнял Сашу, охваченный и жалостью и запретным желанием, ощущением, что с ним и прежняя Саша, изведанная, принадлежащая ему, и вместе с тем другая, чужая, которую только еще надо узнавать. Саша не отняла губ, стояла неподвижно, и он почувствовал солоноватую влагу на ее щеке.

— Чего ты? Что с тобой?

От удара фонарик не погас, свет его сник, померк, слабо выступал понизу из караульной будки.

— Бросил ты меня, — шепнула Саша без укора. — Отступился. Я тебя гнала от себя, Алеша, а сама думала: он меня умнее, поймет, пообломает козе рога. А ты в обиду!.. Чего ты в обиду ударился?

Он молчал, гнал от себя прошлое: непримиримую мать. Цыганку, говорившую с ним одними сочувственными глазами, свою слепоту, оскорбленность, малодушие.

— Нам бы тогда еще говорить и говорить, а ты убежал… бросил дикую. Ты бы меня проучил, хоть побил бы, и то бы слаще пришлось, знала бы я, что жалеешь меня. Идем отсюда! — Она очнулась, отрезвела, подняла и погасила фонарик. — Рыбакам время подошло, Яшку черти принесут. Идем.

Саша держала его за руку, идя по насыпи в обход «тихой», Капустин не сразу вспомнил о спиннинге и вернулся за ним. Саша подождала, снова взяла его за руку, шагала под дождем быстро, твердо, будто знала, куда ведет Капустина, но вдруг осеклась.

— Думаешь, я мужа боюсь? — спросила она. — Не боюсь. Был бы сейчас белый день, я все равно руку твою держала бы.

— И себя не боишься?

— Одно мне от себя спасение, что люди кругом, — призналась Саша, помолчав. — Нельзя нам больше с тобой под яблони, отгуляли мы свое при луне. Недели не погуляли, а ты мне на всю жизнь хозяин. Отчего так бывает?