Они набрели на обобранные места с сухими, червивыми обрезками грибов и разоренными грибницами. Уже не роса, пыль оседала на кедах Капустина и лаково-красных резиновых сапожках Кати, уже впору было возвращаться, как вдруг за нечастым строем берез огнем полыхнули в траве подберезовики. Катя жадно хватала их, радуясь, что хорошо видит в зеленой траве красновато-коричневую замшу шляпок, что Алеша оставляет ей все самое хорошее. Они вступили в нехоженую лесную полосу, будто нарочно оставленную для них, и хотя скоро снова вышли к скудости и опустошению, были уже с грибами.

Перед обратной дорогой сели под сосной. Сапожки не снимались с распаренных ног Кати, Капустин ухватился за оба сапога, стаскивая их, чуть проволок ее по сухой хвое, и Катя смеялась, хотя напрягшимся лопаткам было колко, — она уже сбросила джинсовую курточку и проехалась по хвое в ситце. Боль почувствовала, когда села и повела лопатками. Алексей заметил торчащий конец сосновой иглы, поднял блузу, открыл согнутую, смуглую, быстро загоревшую в их саду спину, с отчетливыми в крутом наклоне, нежными, будто детскими, звенышками позвонков, родимое пятнышко с гречишное зерно, капельку крови там, где вместе с блузой отошло и жало хвои.

В склоненной спине, в сжавшемся, маленьком теле, принадлежавшем ему больше, чем сам он принадлежал себе в эти дни, Алексею открылись ошеломляющая покорность и нежность, будто перед ним была и Катя, не знавшая другого мужчины, и его с Катей чудом выросшая вдруг дочь. Все было прекрасно в ней: соразмерность, мягкое скольжение теплых, одухотворенных линий — именно одухотворенность и чувство делали ее самым прекрасным из всего в этом естественном лесном мире. Сознание ответственности за Катю всегда жило в нем, то трезво и скучно, холодной логикой, то придвигаясь близко, до обременительности, до тяготящего долга — теперь оно наполнило его болью и чувством вины, страхом перед бедой, которая близко подошла к ним.

— Что там у меня? — спросила Катя.

Он сжал ее плечи, выпрямился и поднял ее, прильнул молча, лаская, но больше защищаясь от ее глаз, от безмятежного взгляда. Вчера Цыганка печалилась о Кате, о ее сердце на паутинке, но вот они вместе в лесу, день один, и куда подевались душевные смуты Кати.

— Как у тебя сердце колотится! — Она ощущала прохладу его тела сквозь клетчатую ковбойку: такой уж ее Алеша — зимой горячий, а в зной кожа у него прохладная и сухая. И сердце колотится: не так уж трудно было стащить с нее сапоги, значит, не оттого колотится, а от близости, от огромности леса и осенившей их сосны, оттого, что они снова вместе. Катя ждала, что он склонится, поцелует шею, прижмется ухом к ее уху и они станут молча слушать друг друга: она не видела его запрокинутого лица, закрытых глаз, высохшей, чуть стянувшей кожу слезы. Ощутила легкое, едва заметное раскачивание и отдалась этому, как игре, — резко, живо, и тогда Капустин замер, больно стиснув ее плечи. — Ты что, молишься?

— Молюсь… — Он вздохнул, и Катя снова ощутила их нераздельность, она и вздохнула вместе с ним. — Послезавтра домой, Катя.

— Как? — поразилась она. — У нас еще три недели.

Она попыталась освободиться, но Алексей обнял ее крепче, свел руки у нее на груди, и внезапно она поняла, что это объятие без ласки, доброе, защитное, но без нежности.

— Когда-то же надо ехать…

Стало неуютно: руки Алексея лежали на ней тяжеля, обременяя.

— Отпусти меня, Алеша.

Она извернулась, на ходу одергивая блузу, встала против него, вглядываясь в серые усталые глаза на исхудавшем лице. Смотрела и ждала.

— Без реки мне тут делать нечего, и ездить не стоило, — сказал он. — А бегать туда надоело… Не могу, не хочу, что-то кончилось. — Он попытался улыбнуться.

Ничего особенного: усталость, раздражение, упрямство, может быть, неудачи на рыбалке. Отчего же в ней возникло чувство опасности и все вдруг связалось с долгими днями отчуждения, с жизнью порознь?

— Что-то у тебя случилось на реке? — спросила она осторожно.

— У меня все хорошо, — возразил он твердо. — Просто эта рыбацкая жизнь потеряла для меня смысл, так ведь бывает, Катя. Вчера я поймал судаков и забыл о них. Да, просто забыл, черви в них завелись.

Катя порывисто прижалась к нему.

— Капустин! Что-то переменилось у нас, Алеша? — спросила она с опасливой усмешкой и с бессильной угрозой, страшась чего-то, что не имело еще для нее ни запаха, ни цвета, И хотя он поматывал головой, не соглашаясь, Катя договорила то, что смутно донимало ее: — Тебя эта Саша, рыжая твоя ученица, расстроила?

Капустин отпрянул. Ветер покачивал ветви сосны высоко над ними, размытые тени играли на раскрасневшемся лице Кати, то приглушая ее краски, то открывая свету, и солнце золотило ее зеленоватые глаза.

— Показала нам мальчиков и смутила твою душу. Я видела, как ты нес его на руках.

— Зачем ты изводишь себя, мало ли их вокруг нас — мальчиков, девочек!

— Но она любила тебя, Алеша. Что же я — слепая?

— Вздор! Все ты не то говоришь. Вздор! — повторял он без душевной энергии.