На горке его поджидала тетя Катя. Почувствовал, что неспроста она здесь, остановился перед ней ждущий, с неспокойным сердцем.

— Алеша! Алеша! — проговорила она невесело.

Он не отозвался. Внезапно увидел себя со стороны, исхудавшим, иссохшим даже, с запекшимися губами, не рыбаком при спиннинге, а скитальцем с посохом в руке, блудным сыном, только сейчас, впервые появившимся у отчего порога.

— Митя прибегал. — Она зачем-то отняла у Алексея спиннинг, и, потупясь, он заметил в траве окурки: Цыганка давно ждет. — Сказал, что ты с рыбой.

Алексей молчал.

— Он на реке услыхал: там все знают, от людских глаз не скроешься.

— А мне не с чем крыться.

— Рыбы хватает, еще у нас на снегу лежит, — примирительно сказала тетка. — И без рыбы жить можно, уж мы с Пашей вкус ее забывать стали, покуда Митя нас на иждивение не поставил.

Тайный вздох, сожаление по утраченному покою, по жизни открытой и чистой послышались ему в словах старухи.

— Я ее в реку с парома бросил.

— Отпустил! — радостно оживилась Цыганка.

Он прислушался к тарахтению катера, который уже волок груженый паром обратно к пойме.

— Выбросил. Долго ждал переправы, а рыбу на песке оставил. Забыл! — сказал он жестко, нелюбезно к самому себе. — Мухи налетели, и червь пошел.

Цыганка смотрела на него с сожалением, но и строгость была в слезящихся, сокрытых в тяжелых веках глазах.

— Не надо было приезжать, Алеша.

Он неуверенно развел руками, и Цыганка повторила строже:

— Если не забыл ее, лучше бы не ездил.

— Я думать о ней перестал! — воскликнул Капустин с излишней горячностью.

— Не перестал. Узнать себя — самое трудное: этому и в институте не научат. — Имени Саши Вязовкиной они не называли, но думали о ней, и оба знали это, и в этом тоже было признание правоты Цыганки. — Наша кровь в тебе говорит. Нам с Машей по одному мужику назначено было, хоть принц явись, а нам не надо. Нам через память не переступить. Я не хвалюсь, Алеша, так уж случилось, а ты вторую взял…

— Катя хорошая! — кинулся он на ее защиту.

— То-то и горе: хорошая, а не твоя она.

— Моя! — не дал он ей договорить. — Моя! И ждала меня долго. В чем же горе?

Смуглые веки приоткрылись с живостью и надеждой, так горячо он все это выпалил.

— А ты не видишь? Сердце у нее на паутинке качается, дунь — оборвется. Приехали вместе, а живете порознь. На что Паша старая, она жизнь не всю видит, а тоже чует: сумно, говорит, у нас стало. Это ее хохол своим словам научил: сумно, понял?

Алексей кивнул.

— Молодые, говорит, приехали, а не молодо в избе, сумно. Она уж и затревожилась, не в ней ли дело: мол, не по сердцу она тебе.

— В понедельник уедем. — Срок пришел на ум вдруг, но твердо, без колебаний.

— А жаль! Как жаль, Алеша! — Она приняла его решение сразу, как неизбежное. — У иных везде родня, корешки подо всей Россией тянутся, а мы с тобой — как два пальца на руке у Якова Воронцова, два — и то не рядом… — Истинная печаль была в ее голосе, но и согласие, сумное, горестное даже согласие с их отъездом.

— Саша ни в чем не виновата, — тихо сказал Капустин.

— Она, как подсолнух, растет себе и растет… За солнцем голову поворачивает.

— Она прекрасный человек!

Его томило желание рассказать Цыганке, участливой женщине в стареньком материнском халатике с обвислыми карманами, о Саше, выразить свою нежность хоть в этом — в признании совестливости и доброты Саши, достойной ее жизни.

— Как же ты прежде не разглядел ее, Алеша? — откликнулась ему Екатерина Евстафьевна. — Теперь что!.. Не зорить же чужое счастье, семью разбивать — и тут и там. — Была в ней и убежденность, было и смятение, и жалость к племяннику, и не к нему одному: сердца ее хватило бы на многих. — Мальчики у Саши растут, какой ни есть Ваня, а сын в нем души не чает.

— Завтра свожу Катю в лес, — сухо сказал Капустин, защищаясь от ее тревог. — Я обещал. Грибов наберем. А в понедельник — домой.

— На гриб глаз нужен, не найдет их Катя, одно огорчение выйдет, — сомневалась Цыганка, но мыслями она была далеко, не о грибах думала и потому сказала с надеждой: — А то сходите. Покажи ей наш лес, может, на Пру попадете.

Пра, быстрая, лесная, красноватая от торфяного подстила, — река ее счастья, туда она ездила к родственникам, и там познакомилась с отпускником-военным, и оттуда вернулась в родительский дом со своим ротным, вечным ротным…