— Не нудь его, не неволь, — сказал он жене, — проживет только девять лет.

Словам идиота придавать значение, конечно, глупо. Но глупо или нет, они болезненно отозвались в душе. Особенно на мать они произвели неизгладимое впечатление.

Дети росли, старшие учились, ходили со мной на охоту, готовили своего младшего брата к школе. Нужно было думать о будущем. Мы не замечали в них никаких особых способностей или склонностей, хотя мы, как все родители, искали в наших детях какие-нибудь необыкновенные способности. У моего старшего сына была одна бросающаяся в глаза способность — быть верховодом над маленькими мальчиками и девочками и подчинять их своей воле. Другой сын любил дрессировать котов, получалось у него замечательно, и он мог бы, наверно, стать соперником известного Дурова 40*. Маленький Вова хотел стать драматургом. Не уставая, он придумывал бесконечные и очень смешные сценки для своего театра. Но все это не могло стать основой для будущего. И мы согласились, что ничего решать заранее не нужно, а нужно предоставить детям возможность пройти школу действительности и предоставить самой жизни указать им путь. Придя к этому выводу, мы перестали говорить о переезде в Петербург из-за школы для детей и остались, по крайней мере на время, в Ростове, с которым были связаны наша работа и полюбившиеся нам занятия и увлечения. Моя жена с энтузиазмом занималась школой, которую основала: это была первая воскресная бесплатная школа для взрослых, в которой училось больше 1000 человек 41*. Меня же все сильнее и сильнее захватывали общественные дела. Я был директором и председателем многих комитетов и учреждений и постепенно становился, в полном смысле слова, активным общественным деятелем. Желание видеть меня во главе города выражалось все громче и чаще, и я готов был и хотел занять это положение, даже если для этого должен был бы отказаться от личных интересов 42*.

В общем и целом жизнь в Ростове, несмотря на некоторые трудности, главной из которых было отсутствие культурных людей, была вполне хорошей. Летом там было невыносимо жарко. Но от жары страдал в основном я один, так как семья на лето переезжала на дачу, которая находилась в двух часах езды от Ростова на реке Качальник. Я отправлялся туда на субботу и воскресенье. Мы купались в речке, ловили рыбу и однажды поймали громадного краба, который и жил только в этой реке. Иногда мы ездили на охоту и тогда проводили ночь под открытым небом.

С крестьянами-хохлами мы жили ладно. Они приходили ко мне за советом, поручали мне как почетному мировому судье решать третейским судом их тяжбы; к жене обращались за медицинской помощью, предпочитая, как все русские простолюдины, лечиться у «барыни», чем у заправских докторов.

В день именин жены и детей устраивались театральные представления, на которых мальчики и их товарищи из города были актерами. Праздник обыкновенно заканчивался угощением деревни и фейерверком.

К одному из этих представлений старшему сыну сшили костюм чертика из лохматой черной материи, облекавший его с ног до головы. На голове красовались рога, изо рта висел громадный красный язык. Особенно приводил его в восхищение длинный хвост на проволоке с кисточкой на конце, который, дергая за веревочку, можно было поднимать трубой. В этом необычайном наряде, которого еще никто не видел, он отправился в поле, где не наши, а незнакомые хохлы косили хлеб. Увидев воочию самого «биса», хохлы бросились бежать. Бис с диким ревом понесся за ними, то взвивая хвост крючком, то волоча по земле. К несчастью, хвост за что-то зацепился и оторвался. Видя врага, лишенного столь существенного и страшного украшения, хохлы набрались храбрости и в свою очередь с косами в руках перешли в наступление. Теперь уже бис пустился наутек. На крик людей мы выскочили на двор и увидели страшную и комическую картину. По полю во все лопатки несся черт, то внезапно останавливаясь и с диким ревом бросаясь в контратаку на врагов, которые снова, объятые ужасом, отступали, то, выиграв этим время, вновь мчался по направлению к дому. И опять гнались за ним, и опять контратака и отступление. Уже вывели лошадей, чтобы скакать на выручку, когда ловкий бис явился цел и невредим.

Мальчиков я стал брать на охоту, когда им не было еще десяти лет, и вскоре оказалось — в мое посрамление. Охотник я был страстный 43* и пулей в крупного зверя попадал недурно, но, увы, по перу то и дело пуделял. Стрелять влет от излишней горячности я никогда хорошо не научился, и мальчики, к их великой гордости и моему конфузу, вскоре меня заткнули за пояс, особенно Петр.

Летом мы с легавой охотились в степи, а осенью и весной ездили в гирлы реки Дона на перелет. Перелетом называют весенний прилет и осенний отлет пернатых, с юга на север и обратно. Эти периодические кочевки птиц совершаются с поразительной точностью, всегда одними и теми же путями, точно в воздухе проложены, как на суше, столбовые дороги. Для водяных птиц главный сборный пункт — гирлы Дона. Там во время перелета их собираются миллиарды. Отмели покрыты рядами розовых ибисов, священных птиц Египта, меланхолических несуразных пеликанов, «баб птиц», как их называют казаки; поля — стадами пасущихся серых диких гусей, на водах плывут тысячами белые лебеди. Над нами тучами пролетают одна за другой стаи крупных крижней, уток всевозможных пород и окрасок. Выстрелы охотников заглушены хлопаньем крыльев, свистом, чириканьем пролетающих птиц.

Во сто крат очаровательнее охота на предгорье Главного Кавказского хребта. Там кишит и крупной и мелкой дичью. Но прелесть этих охот не в этом, а в обстановке. У ваших ног расстилается безграничная зеленая равнина, на фоне виднеются снежные вершины недоступных гор. Кругом таинственные леса стройных чинар, бука, ветвистого черного дуба. Охота окончена, сумерки спускаются на землю. Лежа на бурке, вы глядите, как на небе одна за другой зажигаются звезды… Ярче и ярче пылает костер. Черкес, подвернув непонятным для вас образом под себя ногу, на шомполе жарит шашлык… Утих смех, шум, говор загонщиков… «Дид», пластун 44*, начинает рассказ о походах, о былых лихих набегах на аулы, которые вдали там, точно орлиные гнезда, ютятся на каменных утесах, о том, как их деды и отцы бились и умирали в боях. Джигит с Георгиями на рыжем бранном бешмете вспоминает, как недавно ходили за «бурный Каспий», в далекие «афганские страны». Он смолк. В огонь набросали валежник, теснее сплотились у костра… Лагерь засыпает. Лишь треск пылающих сучьев нарушает тишину… Плавно всплыла луна, таинственным светом освещая долину… Вполголоса мягким баритоном запел молодой казак. Товарищ робко ему вторит. Подтягивает вполголоса сперва один, другой, третий… Песнь крепнет, растет, ширится… Мощным стройным хором поют казаки.

Однажды, после возвращения из одной из наших охотничьих экспедиций, меня вызвали в Петербург, где я пробыл дольше, чем собирался. Когда я вернулся, я застал младшего сына в постели.

У него был дифтерит. К счастью, опасность уже миновала, но ребенок был не тот, каким я его оставил. Веселый, жизнерадостный мальчик затих, ушел в себя.

Почуяв детским инстинктом нашу тревогу, он старался казаться веселым, шутил, смеялся… но мы понимали, что от этого напускного веселья веяло ужасом смерти.

Видели ли вы цветущего, жизнерадостного ребенка, всем своим существом рвавшегося жить, которому ясно, что он должен умереть?

Долгие дни, нескончаемые ночи он говорил о том, как счастлива была его жизнь, как сладко жить, как весело играть, бегать в саду, о том, что скоро ни его, ни жизни, ни сада — больше не будет.

Видели ли вы ужасом объятого ребенка, умоляющего отца не позволить страшному старику его схватить?

Слыхали ли вы последние распоряжения умирающего малыша? Обсуждение, кому какие передать игрушки, просьбы беречь его никому уже не нужную няню, не плакать, когда в яму его зароют черные люди, не бросать его картонных актеров…