Товарищи, застигнутые нами в кроватях, немедленно принялись одеваться, и вскоре мы дружной компанией уселись на скамьях за длинным столом и принялись пить чай. Оживленно текла наша товарищеская беседа, и в продолжение какого-нибудь часа мы ознакомили товарищей с положением дел в Кронштадте и в общих чертах ознакомились сами с политической ситуацией, сложившейся в Гельсингфорсе.

В общем, здесь царило эсеровское засилье, которое давало себя чувствовать даже на кораблях.

Только «Республика» и «Петропавловск» имели репутацию двух цитаделей большевизма [92] . При этом на «Республике» большевизм господствовал безраздельно, вплоть до того, что весь судовой комитет был целиком под влиянием наших партийных товарищей, тогда как на «Петропавловске» наряду с большевистским течением, завоевавшим настроение большинства, еще заметно пробивалась анархическая струя. Наиболее отсталой считалась минная дивизия, где политическая работа велась крайне слабо, а немногочисленный личный состав находился под сугубым, можно сказать, исключительным влиянием офицерства. Эти эсеровски настроенные корабли имели своими представителями в Гельсингфорсском Совете преимущественно эсеров мартовского призыва [93] . Правые эсеры составляли тогда большинство как в Совете, так и в его исполнительном органе. Но председательство в исполкоме по-прежнему сохранял избранный на эту должность еще в первые дни февральско-мартовской революции С. А. Гарин (Гарфильд), работавший под нашим партийным флагом; по своей профессии он был литератор, автор нашумевшей в свое время пьесы «Моряки», а по служебному положению — мобилизованный во время войны из запаса прапорщик по Адмиралтейству. К этому времени он занимал приличную антиоборонческую позицию.

После партийного комитета мы посетили Центробалт [94] . Он помещался на корабле, стоявшем у стенки. Здесь нас встретил дежурный член тов. Ванюшин, который сразу провел нас в большую каюту на верхней палубе, где как раз происходило заседание Центробалта. Навстречу нам приветливо поднялся и крепко пожал наши руки тов. П. Е. Дыбенко. Вся его внешность, начиная с крупной, пышущей здоровьем фигуры и кончая характерным, выразительным лицом, невольно обращала на себя внимание. Это был широкоплечий мужчина очень высокого роста. В полной пропорции с богатырским сложением он обладал массивными руками и ногами, словно вылитыми из чугуна. Впечатление дополнялось большой головой с крупными, глубоко вырубленными чертами смуглого лица, с густой кудрявой шапкой черных волос цвета воронова крыла, с курчавой бородой и вьющимися усами. Темные блестящие глаза горели энергией и энтузиазмом, обличая недюжинную силу воли. Открытое русское лицо ничем не выдавало в нем украинца, за исключением иногда появлявшегося насмешливо-хитрого выражения глаз, свойственного некоторым крестьянам — уроженцам Украины.

Мы познакомились; тов. Дыбенко от имени Центробалта обещал оказать нам всяческое содействие. Затем мы отправились на заседание областного комитета Советов Финляндии. Дело в том, что в нашу задачу входила не только агитация среди масс, но и привлечение на свою сторону местных Советов.

Нам было особенно важно завоевать сочувствие крупных областных Советов, опирающихся на реальную вооруженную силу и географически расположенных поблизости от Петрограда.

Мы не закрывали глаза на то обстоятельство, что активным врагом Кронштадта являлось не только Временное правительство, но и поддерживавший коалиционную власть меньшевистско-эсеровский оборонческий Петроградский Совет.

Ввиду этого нам нужно было опереться на провинциальные Советы, найти в их среде морально-политическую поддержку и показать всей рабоче-крестьянской России, что в своей борьбе с удушением революции Кронштадт не является одиноким.

Мы знали, что личный состав этих провинциальных Советов и, равным образом, их исполкомов состоит не только из одних прожженных политических интриганов враждебных нам партий, но и из честных беспартийных, еще не успевших разобраться в бесчисленном потоке политических платформ, нахлынувших на них сразу после Февральской революции, и, наконец, из лиц, случайно примкнувших в первый момент к той или иной небольшевистской партии.

Мы стремились освободить все эти элементы из-под гнета меньшевистско-эсеровского влияния. Мы знали, что члены местных провинциальных Советов, с которыми нам приходилось соприкасаться, имели одностороннюю информацию о Кронштадте. Мы хотели, чтобы они выслушали другую сторону, ознакомились со взглядами кронштадтских революционеров и доняли доводы, которыми руководился Кронштадтский Совет во время своей недавней борьбы с Временным правительством.

На заседании областного комитета мы сразу почувствовали, что очутились в недружелюбной среде [95] . Подавляющее большинство Гельсингфорсского исполкома состояло из представителей враждебных партий. С особенным азартом против нас выступал принадлежавший к эсерам прапорщик Кузнецов и какой-то немолодой бородатый матрос, по партийной принадлежности также правый эсер. На него жестоко ополчился один из кронштадтских левых эсеров, который с темпераментом восклицал: «Товарищи, какие они эсеры? Это — мартовские эсеры. Они не эсеры, а серы, товарищи!» Было забавно наблюдать со стороны, с какой страстью левые эсеры ополчались на своих же партийных товарищей. Но, ведя словесную борьбу, они тем не менее па деле, на практике состояли членами единой партии, принимали участие в общих конференциях и упорно не хотели порывать эту связь. Это заседание не дало нам абсолютно ничего. После жаркой баталии областной комитет вынес резолюцию о созыве вторичного заседания для окончательного решения. Несмотря на то что отдельные члены комитета внешне проявили некоторый интерес и даже попытались ознакомиться с документами, привезенными нами с собою, было видно, что комитет в целом только стремится выиграть время, затянуть, отсрочить свое окончательное решение и, в случае возможности, даже совершенно уклониться от него. Члены комитета, действительно, оказались в неловком двусмысленном положении. С одной стороны, им было неудобно высказаться против кронштадтцев, зная, что огромное большинство судовых команд на нашей стороне, открытое выступление в таких условиях против нас оказалось бы слишком реальным симптомом оторванности областного комитета от тех масс, интересы которых он претендовал представлять. Но, с другой стороны, по партийным соображениям меньшевистско-эсеровский комитет не мог перестать быть самим собою и вдруг ни с того ни с сего оказать нам поддержку признанием правильности нашей политики; поэтому он и стремился возможно дольше затянуть все это дело.

После заседания в столовой Совета, помещавшейся там же, в Мариинском дворце, я познакомился с председателем Гельсингфорсского Совета С. А. Гариным, который на заседании комитета не присутствовал. Рассказав ему все перипетии только что закончившегося заседания, я запросил его мнение. Он высказал предположение, что «болото», по всей вероятности, нас провалит и уж во всяком случае не выскажется за нас.

Чтобы не терять драгоценного времени, мы в тот же вечер приступили к агитационному объезду кораблей. Снова, как в Выборге, мы разделились на две группы: одна часть делегации отправилась в сухопутные полки — 509 Гжатский и 428 Лодейнопольский. Вторая группа, во главе со мною, отправилась на «линейщики».

Прежде всего мы посетили 1-ю бригаду линейных кораблей, куда входили «Петропавловск», «Гангут», «Полтава» и «Севастополь». Паровой катер быстро доставил нас на палубу одного из этих бронированных гигантов, на широкой корме которого славянской вязью было написано: «Севастополь». Этот корабль до недавнего времени считался одним из самых отсталых. Именно «Севастополь» вынес достопамятную резолюцию о всемерной поддержке «войны до конца» и о полном доверии Временному правительству. «У нас большевиков очень мало», не без ехидной улыбки и с нескрываемой радостью говорил нам один «севастопольский» лейтенант, шедший вместе с нами на катере к своему кораблю. Естественно, не без волнения мы вступали на борт «Севастополя». «Как-то примет нас оборончески настроенная команда?» — думалось каждому из нас.

Здесь же наверху, под открытым небом и под грозными, далеко выдвинутыми вперед жерлами 12-дюймовых орудий, мы устроили свой первый импровизированный митинг, к нескрываемому недовольству всех офицеров кают-компании. С первых же слов доклада единодушное внимание и ясно выраженное сочувствие показали нам, что мы находимся в своей, дружественной аудитории. Между нами и полуторатысячной толпой, составлявшей экипаж «линейщика», протянулись крепкие нити взаимного понимания и нераздельного единомыслия. Мы разоблачали буржуазную клевету, обливающую потоками грязи революционный Кронштадт за его пламенное горение идеями большевизма. С братским сочувствием, с пылающими глазами и с полураскрытыми от напряженного внимания ртами гельсингфорсские моряки внимали каждому слову своих кронштадтских товарищей. Чувствовалось, что наши речи рассеивают их сомнения и словно снимают с их глаз густую пелену, навеянную меньшевистско-эсеровской демагогической ложью и наветами «желтой» прессы. Офицеры, выделявшиеся среди матросских форменок своими белоснежными кителями, чутко прислушивались к нашим речам.