Бэс, который взял на себя роль моего руководителя, отдал почти все деньги старшине собачьей коммуны, договорился о шалаше, очаге и кормежке – и мы продолжили наше незаметное и тусклое существование. Мы ждали, твердо зная, что ждать осталось недолго.

Псы поговаривали, что перед коронацией устроят полицейскую облаву, и потому готовились нагрянуть к Большим Мункам, которые умели отлично постоять и за себя, и за других, – тем более, что андры в них нуждались. Операции такого рода были отработаны до деталей – кто, когда и куда бежит: вплоть до того, что в иных квартирах резервировали угол и имели ключи от подвальных замков. Спасались, однако, не все – кое-кого хватали и грузили в черные автобусы, неудачника и строптивого могли и вовсе подстрелить на месте. Ходили россказни и пострашнее: будто бы во время свадьбы деда Мартина изловили в Шиле-Браззе добрую половину манкаттов и сожгли на костре как «дьяволово семя». Я знала, что именно таким образом была отмечена коронация Елизаветы в Лондоне, и надеялась, что инсанское влияние с тех пор облагородило местные нравы.

Но надеялась не так уж чтоб очень.

Перстень Перигора, кольцо вечно возрождающейся Вселенной греет мою руку залогом неведомого и близкого решения. «Только покажите его кому-нибудь из наших, – сказал коваши, – только покажите…»

В глубину Шервудской дубовой рощи позвали Серену, деву-воительницу, валькирию и амазонку, вкрадчивые голоса, неслышные для андров. Нареченную, сговоренную невесту отбить от бдительных сторожей, от подобострастных лакеев, что евнухами ходят по пятам, – трудно. Только и она своенравна, и королева Эрменхильда, понаторевшая в дворцовых интригах, весьма хитра, а под явный арест никто никого из них обеих не сажал.

– Она не овца, чтобы ее пасти, скорее волчица, – говорила Эрмина. – Хотите при молодой королеве удержаться – не перечьте ей. Разве для ее охраны не довольно меня и моих дуэний? Разве нет вокруг двойных стен, лабиринта комнат, ловушки главных ворот?

– Высокая госпожа, – отвечали ей царедворцы, – мысль Немтырей идет поверх всех стен и сквозь все запоры, и мы не знаем, в кого она нацелена, чтобы поразить.

– Поразить? Это что же – меч или стрела? А если она и ударит, что вы сможете ей противопоставить: невидимый купол, как при моем покойном муже, чтобы поморить тут все живое? Для сохранения лица делайте вид, что не боитесь ни черных мунков, ни черных манкатт – ничего. Отвага – лучшая защита.

Эрмина, суровая мыслью и трезвая на язык Эрмина лукавит, для того ей и понадобился былинный слог. Ничего и никем из говорящих не сказано о тех, кто уже поймал тайный зов Великого Мунка и ему повинуется.

– Дочь моя Серена, – говорит она твердо, оставшись наедине с девушкой, – ради тебя пришли в Замок вестники, неся некую весть. Я не хочу знать, о чем она, но издали посторожу, чтобы вам не помешали. Поверь, тебе стоит ее услышать.

(А о том, что Серене ничто не угрожает, королева-мать не говорит. Ибо Серена не знает страха.)

– Вы в первый раз назвали меня дочерью…

– Я мать сыновей, а хотела девочку. Вот поэтому.

– Тогда вы простите мне, что я не зову вас матерью?

– Конечно. Мать одна, как сердце в груди.

– Госпожа Эрмина, ваш сын публично запретил вам заражать мой слух сомнениями.

– Разве я это делаю? Я ничего такого тебе не говорю, – Эрмина улыбается. – Назвать своим ребенком – призвать к повиновению, отказаться признать свой материнский авторитет – точно поставить подпись под твоей личной Декларацией Независимости.

– Я решила стать женой Мартина, а до того обручиться. Обручение – сильный обет, я спрашивала, и это меня не пугает. Мы с ним хотим не войны и не мира, не счастья и не печали, а исполнения его, Марта, судьбы. Понимаете меня?

– Понимаю. Но это предначертано, и как бы ты ни поступила, твой поступок вплетется, как прядь, в хитросплетение событий. Даже больше: итог повлияет на начало, и ты самой судьбой понуждаешься поступать так, чтобы будущее воплотилось.

– Я не верю в судьбу, власть ее над любым аниму ограничена. У меня более властная воля, чем у андров. Именно поэтому Мартин связал мою волю: чтобы ее не исказили ни провокации, ни клевета, ни покушения на жизнь.

– Это тебе по вкусу?

Вместо ответа Серена поводит плечом, единственная толстая коса с медной треугольной оковкой змеится по парчовой спине.

– Конечно, я так и думала. Мой Мартин считает, что может прогнозировать и что знает, как это делают. А мне претит, что тебя ограничили: прочее мне безразлично. Ступай и делай что хочешь! Ну же?

В тени огромных ночных деревьев темный силуэт фриссы Иоланты предстал перед девушкой. Сзади возник еще один конь, мужчина.

– Я имею к тебе слово твоей родной матери, королевская невеста. Большие мунки дали ей то их змеиное кольцо, что в свое время притянуло тебя к Делателю Отца Мечей, и это через него теперь идет ее зов. А ее просил о том Даниэль, король-монах и Царственный Бродяга.

– Почему мама Тати не пришла ко мне сама?

– А почему она отошла от тебя? Ответь! Оба вопроса решаются одинаково.

– Тогда пусть Даниль…

– Ему опасно приближаться к тебе – он обязался ходить только по Лесу.

Серена чувствует в этой категорической фразе недоговоренность. Да, ему опасно, да, обязался, но разве ее милый Даниль когда-нибудь считается с такими вещами?

– Ладно, говорите, я вас слушаю. В чем дело?

– Предупреждали тебя, что обручение так же свято и нерушимо в Андрии, как и венчание? Тем более королевское.