Жемчужина втянулась в створки, раковина захлопнулась.

Бедная! По мне, уж лучше рожать без передыху, как прочие знатные дамы, чем эдак на корню сохнуть.

Вот так, значит, мы легализовались. О чем ее величество толковало с Сереной и были ли ей посланы такие же предостережения, как и мне, я не интересовалась: созреет – выскажет сама.

Поселились мы все внутри Замка, причем не во внешней стене, а там, где королева и Мартин. Покои куда более одряхлевшие и неудобные, чем в гостинице, и полны призраков – но я не возражаю, пусть лучше это, чем блеск и нищета здешних гостевых покоев. Шуршание мышей в тростниковой подстилке и сверчков на печи меня не будит, силуэты на гобеленах, колышимых ветерком, относятся с приязнью, видя во мне старую знакомую из мира сновидений, а прохлада и отсутствие вредных излучений с лихвой возмещают отсутствие водопровода и канализации. Ко мне хотели приставить служанку – пока отказалась: хватит с меня коридорного, который чистит ботинки и выносит плотно закрытые ночные (и дневные) вазы. Я же не такая фанатка мытья, чтобы разок в день не пройтись с питьевым кувшином по галерее до внешней стены. Как говорит Бэсик, вымытая шея – вовсе не единственное мерило цивилизованности. Опять же, чужие чистые уши твоих грязных хуже. Гляделки – тоже.

Детишки вообще тут почти не бывают: развлекаются вместе с Мартином или, выскользнув из-под его надзора, предпринимают вылазки на концерты и вернисажи. Я хожу с Бэсом и его хозяином, иногда одна, но это занятие мне не так интересно, как моей молодежи. Официальное искусство в столице ручное, то бишь приученное к тому, что его кормят с руки госдотациями от власть предержащих и свободу придерживающих. Идти же против кормильца считается здесь нелояльным. Отсюда мелодически роскошная, звучная классическая музыка с одним – от силы двумя – небогатыми ритмами, которая не в силах вознести твою душу, современные песенки, симпатичные и гладкие, как детская попка, трехмерные пейзажи типа «кровь и почва», прописанные столь плотно и плотски, что через них ничто иное, никакой дух не в силах пробиться, сказочно благообразные портреты неживой натуры, предков и современников а-ля Александр Шилов и Глазунов Илья, где с одинаковым старанием выписаны и фактура ткани, и жилочки на руках, и слезы, повисшие на ресницах, и лучистые глаза юного пионера, и нутряной психологический надрыв бездомной старушки или афганского солдатика – а лица у всех подряд, как у героев былины или саги. Что там, даже в андерграундных песенках, гармоничных и мелодичных на редкость, в отроческих рисунках на тротуаре не находила я того, что бы могло оцарапать зрение и слух, поразить душу и сердце. Пробовала я ходить в общей компании – Серене и особенно Арту многое было в новинку и до крайности познавательно, что отражалось в возгласах. Нет, стара я, видать, и сделалась скептиком. Вот и стала я всё больше времени уделять внутреннему Шервудскому Лесу и, конечно, его хозяйке – Эрмине.

В комнате, которую занимала Серена, кипели свои страсти. Артханг желал сопровождать сестру всюду, начиная с торжественного публичного обеда и кончая спальней. Строго говоря, спальня – то была огромная, особенно по кхондским масштабам, жилая комната, добросовестно выдержанная в духе преданий старины. На возвышении посреди пола, выстланного болотным сеном из крепостного рва, царила кровать с тяжелым тканым пологом, что распростерся на все четыре стороны света, с резными столбиками, шкафом для белья в головах и пьезоэлектрической лампой на самом верху – всё это в вышивках, позолоте, гербах и барельефах. В цоколе этой громады была вырезана ниша, откуда скромно, как песья морда из конуры, выглядывала посуда специального назначения. Все прочие мебеля были выдержаны в стиле и оттого казались тенью этой самодовлеющей реальности: подвесные шкапики, столы и кресла, бюро и ширмы, которыми расчленяли помещение на более интимные части.

Кровать Артхангу понравилась:

– Чисто шатер. Можно представить, что мы спим посреди поляны, как и полагается путешественнику. И запахи почти такие же.

– «Почти» – близко к «совсем не», братик. Трава мертвая, увядшая. А если гнить начнет?

– Прикажем менять почаще.

– Не напасешься. И ведь жалко, правда?

– Конечно. Погодим до завтра, – и запрыгнул в изножье кровати: проверить на комфортность. – А тут ничего, матрас упругий, как палас в гостинице. Не разнеживает. Это ты или мама мне рассказывали, что у рутенов кровать была комнатой в комнате. Из-за того, что плохо топили?

– Мы обе. По правилам игры, тут еще особенный камин должен быть – такая картина из живого пламени в широкой мраморной раме. Лежишь в коробочной постели и любуешься. Надо будет Мартину описать, может, соорудят похожее. А то что – только спать сюда приходить?

Хотя Артханг одобрил кровать, не одобрили его самого.

– Непристойно, – сказал дежурный охранник.

– Нечистоплотно, – изрекла горничная, которая пришла за ночным горшком. – Наши кауранги в постели не спят.

– Он не пес, а кхонд, – воспротивилась Серена.

– Шерсть наверняка такая же теплая и линючая, как и у кауров, – заметила камеристка, улыбчивая особа, вся в кудряшках, точно ягненок. – Вот и оставлял бы ее на полу. Неженка!

Кхонд, конечно, стремился не нежиться, а оберегать – на кровати была ключевая позиция с наилучшим обзором. На худой конец, можно было и на полу отыскать недурное место силы, но здешней подстилкой он брезговал: еще с прежних времен в ней скопилась уйма кочевых блох, крошек от утренней трапезы и брызг, что проливала полная доверху интимная ваза.

– Артханг не раб какой-нибудь, а мой брат, и его род так же хорош, как мой, – пробовала Серена воздействовать на андров понятным для них языком. – Ему должны оказывать точно такие же почести, как и мне.

– Тогда его нужно отселить от соблазна, – вступал в спор появившийся в дверях Мартин. – Он молодой мужчина, а видит тебя полураздетой. Ведь этот кхонд никак не относится к тем, кто может составить с тобой правильную пару.

– В том-то и дело, – нежнейшим голосом ответила Серена. – Именно поэтому Арту можно меня как угодно лицезреть, хоть и вовсе голышом. А вот будущему, возможному и даже очень гипотетическому мужу… как это – существу того же патримониально-супружеского класса… тому никак, по вашему благородно-инсанскому обычаю, нельзя. Вот тебе лично, милостивый кунг, я и пальчика не смею показать всуе, так что подожди за дверью, пока на меня последнее ожерелье возложат.

Мартин понял, что это шантаж. Облачали Серену уже не на лесной, а на аристократический манер, долго и обильно. Если настоишь на своем визуально-ощупывательном праве – стало быть, полагаешь девушку близкой родней либо, напротив, иноплеменницей, так что весь брак может покатиться к чертовой бабушке. С другой стороны, он был великий умелец тишком заглянуть внутрь бального туалета, снять туфельку с ножки или косынку с плеч и не хотел поступаться приятным настоящим ради будущего, ожидаемого в лучшем случае через полгода, а то и год.