Однажды вечером она вдруг заплакала, читая ему «Шляпу волшебника» [33] . Тур заметил, что эта книга не грустная, грустная совсем другая.

Как-то раз Уве пришел домой с вечеринки раньше, чем собирался. Видно было, что он крепко выпил. Не очень уверенно, но с видом собственника он окликнул Руфь. Она стояла в ванной в нижнем белье, Уве обнял ее. Она не противилась, но с удивлением отметила, что ее тело не откликнулось на его призыв. Поэтому, когда он захотел уложить ее на кровать в комнате для гостей, где спал сам, пока она жила дома, она воспротивилась.

— Но ведь мы женаты! — зло и угрюмо буркнул он.

— Это не мешало тебе спать с другими! — бросила она в ответ.

Уве отпустил ее и ушел. После этого лед между ними уже не таял.

В тот день, когда Тур понял, что мама снова уедет, он вцепился ей в волосы и долго не отпускал, но не плакал. Плакала она.

Уве смотрел на них, однако не пытался помочь ей. Они почти не разговаривали друг с другом, и Руфь не жалела об этом. До той минуты не жалела.

— Ты можешь с папой приехать в Осло ко мне в гости, — сказала Руфь первое, что пришло ей на ум.

— Когда? — подозрительно спросил Тур.

— На Пасху.

— На Пасху я еду в горы, — донеслось с дивана, где лежал Уве.

— Ну тогда, может быть, раньше?

— Только у таких, как ты, каникулы длятся целый год, — буркнул Уве и вышел.

— Тогда я приеду к тебе. Уже скоро, — прошептала Руфь, пытаясь разжать кулачок Тура и освободить свои волосы. Кулачок был влажный и дрожал.

Последние полчаса Тур бранил ее за то, что она плохо погрузила кубики на грузовик, который он возил между диваном и обеденным столом. Она растерянно слушала, разглядывая изгиб его верхней губы и вытирая ему нос, из которого все время текло.

В январе снег начал заносить окна, выходящие на крышу. Январское солнце превращало снег в капли воды на светло-серой поверхности стекла.

Уве написал короткое письмо и сообщил, что Тур отказывается есть. Он тоскует по маме.

Каждую ночь Руфь неизменно просыпалась в три часа и придумывала, каким образом можно заставить Тура есть. И просила Эмиссарова Бога о помощи.

Первые дни все ее мысли были заняты Академией, и это мешало ей думать о чем-либо другом. Радость, что в Осло не бывает полярной ночи, давно прошла. Все равно январь есть январь.

От городской пыли, шума и серого снега глаза у Руфи всегда были красные. Стоило ей остаться одной в любом месте, как у нее начинали течь слезы. Ее это мучило.

Однажды профессор дал ей почитать книгу о Фриде Кало [34] , художнице, о которой Руфь никогда раньше не слышала. Как ни странно, но вид ее картин немного утешил Руфь.

Она решила, что в Норвегии так писать нельзя. Здесь боль должна быть более интеллектуальной и призрачной. Только для посвященных. Ей не следует быть слишком явной или преувеличенной. Ее нужно прятать. В Норвегии нельзя выставлять свою боль напоказ.

Почему-то ей казалось, что Тур похож на автопортрет Фриды Кало. Она видела сходство в бровях. Во взгляде. В скулах. Хотя, вообще, Тур был похож на Йоргена. По крайней мере, внешне. И это уже не имело отношения к Фриде Кало.

Иногда Руфи казалось, что Тур похож на нее. Но утверждать этого она не могла, ведь она сама все время менялась. И была уже совсем не той, что когда-то летом работала на озеленении городского парка.

Она достала альбом для набросков и нарисовала карикатуру на родителей, дав волю своей неприязни. Вырисовывая зубы Эмиссара и каплю, висящую на носу у матери, она поняла, что ведет себя по-детски. Она была своим собственным ребенком, мстившим родителям за то, что сама не сумела быть хорошей матерью.

Руфь разорвала рисунок, скомкала его и бросила в огонь. Он мгновенно сгорел.

Ее боль не была похожа на ножи и гвозди Кало, она напоминала призрачное свечение, идущее из глубины существа. Поэтому единственное, что она могла противопоставить искусству Фриды Кало, была жалость к себе.

Портрет Горма у нее тоже не получился. Временами она делала по несколько эскизов в неделю. Но он неизменно получался слишком красивым, а потому — неживым. Руфь то злилась, то впадала в отчаяние.

Как-то вечером, вернувшись из Академии, она начала писать женщину на мостках над пустым бассейном. Или в свободном падении на зеленые плитки и плоских мертвых рыб.