А до этого тебе было восемь лет, и я был на воле. Воспоминания разбросанные, но яркие: Лос-Анджелес, пустой участок земли рядом с домом, ты со своей бейсбольной перчаткой и я, бросающий мячи, которые ты не мог поймать. А как ты сиял, когда наконец у тебя получалось!

А еще раньше – все эти годы в Мексике, когда вы с сестрой были единственными североамериканцами на школьном дворе, но перекрикивались на испанском, будто это и был ваш родной язык. Я помню, как мы впервые отвезли вас на юг – я был в бегах – я и твоя мама в украденном доме-фургоне, через Баху к Ла-Пас, через Калифорнийский залив на пароме во время шторма, когда морской болезнью страдали все, кроме тебя и членов команды, даже наша кошка. Я ненавидел эту поездку. Я ненавидел ночлег в горном городке, который вонял свиньями, и когда я зашел проверить тебя в спальне, ты был облеплен мухами. Ты крепко спал, а мухи выползали у тебя изо рта. Господи, я подумал тогда, что ты умер. Ведь ты был младенцем!

А ты слышал историю своего рождения? Наверное, нет. Это удача, что вы с мамой выжили. В тот день я отвез ее в больницу, не подозревая ни о какой опасности. Был рутинный осмотр, ультразвук… и вдруг ее срочно повезли в операционную, оставив меня в коридоре, потрясенного и растерянного. А позже, в больничной палате – я не мог этому поверить – она призналась, что за неделю до этого, на девятом месяце, она переспала с одним моим другом и что она – ты – подцепил заразу. Я был в такой ярости, что ничего не видел перед собой; я не видел ни ее, ни тебя. Знаешь, что я сделал? Около часа я бесцельно катался на машине. А затем, оказавшись в незнакомом жилом районе, остановил машину и взял то, что в тот момент попалось мне в руки, – плитняк из чьего-то двора – и швырнул его в чье-то окно. За мной погнался какой-то человек. Ия заплатил ему тысячу долларов, чтобы он не подал на меня в суд.

Так что ты не был моим любимчиком. Это была не твоя вина, но ты этого не знал. Много лет я носил в себе это калечащее недоверие к твоей матери; я даже сомневался, мой ли ты сын. Но, возможно, дело было не в этом. Может быть, просто то неэгоистичное пространство, которое еще оставалось в моем сердце, еще до твоего рождения заняла твоя сестра.

И вот, когда тебе было восемь лет, я угодил за решетку, и твоя мама писала мне в записках, что ты был весь в меня: ходил как я, смеялся моим смехом, щурился моим прищуром. Но я вовсе не хотел, чтобы ты походил на меня; ты мне не нравился, я даже тебя ревновал. Но больше всего я надеялся, что ты будешь другим, что ты прорвешься к свободе. Год за годом, с момента твоего последнего посещения, когда я уже больше от тебя ничего не слышал, я хотел, чтобы ты был свободным.

А вместо этого я узнаю, что ты стал принимать наркотики, бросил школу, забрался к кому-то в дом, и что тебя поймали. Позже, на испытательном сроке, тебя вновь поймали и посадили в тюрьму. Ты отбывал срок в пожарной команде, тебя досрочно освободили за хорошее поведение, ты нашел квартиру и работу. Но на этом история обрывалась: я потерял тебя из виду, ничего не слышал о тебе от твоей сестры, ты куда-то пропал.

До настоящего времени. Теперь же ты повсюду. Ты часто бываешь в моей камере. Поздно ночью ты сидишь и пристально на меня смотришь или вдруг неожиданно перемещаешься, дрожью проникаешь в меня через мою кожу, чтобы чувствовать то, что чувствую я, и видеть то, что вижу я. И Здесь, как ни странно, ты меня утешаешь.

Вот что я написал однажды ночью: «Меня мучает совесть. Меня никогда не было рядом, когда ты нуждался во мне. Я был паршивым отцом».

Когда твоя сестра пришла меня навестить, она сказала мягко, но прямо: «Он умер, папа. Он умер, опухший от СПИДа, в грязной комнате в тюремном лазарете. Шанса выжить у него не было».

Она сказала, что попыталась добиться того, чтобы тебя освободили. Она все устроила: адвоката, судебное слушание, хоспис в Санта-Барбаре, который был готов тебя принять. Но судья лишь посмеялся. «Ты словил свои третий срок, – сказал он, – от двадцати пяти лет до пожизненного». Ты оказался там, где тебе было самое место.

У твоей сестры сейчас все хорошо. Раньше ты ее тоже преследовал, передвигал вещи в ее доме, открывал и закрывал двери поздно ночью. Я сказал ей, что единственный способ освободить тебя – это освободиться самой, что, конечно, было лучшим советом и мне самому. Теперь ты больше к ней не приходишь. Возможно, это потому, что ты живешь в ее сердце, как и в моем. И подумать только, когда-то я хотел винить тебя или винить себя – в любом случае это бы только тебя умалило, сделало бы тебя меньше того, кто ты в реальности.

А кто ты на самом деле? Разве тебя определяет твой последний час; разве это мерило того, кто ты есть? У тебя не было ничего, я знаю: ни денег, ни имущества, ни семьи, которая была бы рядом. Действительно, особенно нечего терять. И поэтому ты предложил свое сердце. Ты сказал сестре, что любишь ее. Ты молил ее позаботиться о вашей матери. Ты попросил ее простить отца за ту жизнь, которой он жил, но которой жить не хотел… Ты держал ее за руку и улыбался.

Теперь я знаю намного меньше. Слова сами формируются в нечто осмысленное, и чаще всего я просто удивляюсь. Жизнь продолжает течь, и я или в потоке, или стою на берегу. В этом я не сомневаюсь. Наконец-то я отослал твои фотографии. Все, кроме одной – где ты стоишь лицом к фотокамере в своей футбольной куртке, старшеклассник, такой высокий и гордый. И эта улыбка – такая кривая и знакомая, с хитринкой, как будто бы ты собирался подмигнуть! Твоя сестра сказала, что на твоем смертном одре она спросила у тебя, куда, как ты думаешь, ты попадешь после смерти, и ты ответил: «Никуда». Как ты был прав! А вот что она тебе написала на твой день рождения в прошлом месяце: «Ты сказал мне, что я гораздо красивее, чем то, что я вижу в зеркале. Тогда я не поняла, а сейчас понимаю. Было больно думать, что я больше тебя никогда не увижу. Кто бы мог подумать, что я буду видеть тебя всегда, что все, что мне нужно будет сделать, – это посмотреть Сюда ? Откуда ты знал? Откуда ты знал, что попав в ад, я обрету рай? И что я найду тебя?»

И в этом, я знаю, и есть смысл твоего короткого жизненного пути: принести (пусть даже это и будет последним, что ты сделаешь в жизни) эту несравненную Любовь в это Нигде, где она сияет, где сияем мы все. Где то, чем являешься ты, и то, чем являюсь я, навеки едины.

Откуда ты знал?