— Держись от меня, пожалуйста, подальше.

— Ты что, стесняешься меня?

Она застыла с приоткрытым ртом; глаза ее были полны слез.

— Ты все-таки удивительный подлец, удивительный. И явно считаешь себя большим ловкачом. Хоть раз поглядел бы на себя, когда ты ухмыляешься. — Она хотела сказать что-то еще, но поджала губы и пошла вперед.

— Хотел бы я знать, что ты имеешь в виду, — отозвался он фальшивым голосом. — Что-то насчет Шнайдерхана?

— Нет, насчет тебя! — крикнула она и вздрогнула от собственного крика. — Ты что же думаешь, я — слабоумная?

— Да что тут такого? Чисто отцовские чувства. Скажи еще, что мы сидели и целовались.

— Это у тебя вряд ли бы вышло. Но, подвернись случай, ты бы и это сделал. А деликатность, с которой ты сегодня вечером ее избегал! Конечно, чтобы не расстраивать меня.

— Это круто! Если я с ней не разговариваю, я ее избегаю.Что же, я и вчера ее избегал, когда тоже с ней не разговаривал?

— Нет, тут другая проблема. Ты ведь не такой идиот, чтобы считать меня дурой? Вчера ты ее просто не видел. Ты думал только о том, как затащить меня в постель; но теперь ты получил свое, и я тебя больше не интересую. Почему, собственно, ты не пошел сразу к шлюхам? В Дрездене их достаточно, я с удовольствием дам тебе адреса.

«Как это похоже на Балтимор», — подумал Коринф. Он искоса глянул на нее и усмехнулся.

— Восемнадцать лет! — Она фыркнула, как кошка. — Школьница! Но я это поломаю, не беспокойся; не считай, что тебе все можно. Когда я думаю о твоей несчастной жене…

Коринф остановился, хрипло рассмеялся, закинув голову, посмотрел на нее и пошел дальше.

Они уже подходили к ярко освещенному концертному залу, когда она снова заговорила:

— Как могла я до такой степени обезуметь. Раз в жизни позволила себе расслабиться. Раз в жизни подумала: вряд ли он окажется подонком, с такой-то физиономией. Но я тебе благодарна за урок. Первый встречный — дура, дура! Осторожно! — крикнула она, оттаскивая его назад, когда он (намеренно) шагнул наперерез едущей машине.

Он оглянулся и взял ее за локоть.

— Оставь меня, ради Бога, в покое!

В вестибюле, где он сдал на вешалку ее пальто и свою шляпу, люди из заболоченных лесов учтиво разглядывали костюмы делегатов с юга. На него никто даже не посмотрел — разве немцев удивишь изуродованным лицом? — он молча повел Хеллу к их местам.

На сцене царило прошлое. Они молча сидели рядом, пока оркестр настраивался. Чуй Юнсан, с другой стороны от Хеллы, раскрыл партитуру и внимательно следил за игрой оркестра, спокойно перелистывая ее.

В антракте (когда прожектора, освещавшие сто миллионов взмахов рук человека, тщетно пытавшегося взлететь, погасли) они молчали. Друг за другом прошли меж рядами в фойе, где среди высоких светлых стен кружился гудящий водоворот. Никто никого не обгонял, а в середине оставалось пустое пространство, «нейтральная полоса», через которую все друг друга учтиво разглядывали; иногда кто-нибудь смущенно, словно совершал нечто противозаконное, перебегал на другую сторону.

Несколько раз промелькнула Карин рядом с каким-то дантистом из-за Альп; Коринф сказал:

— Вы не видали нашего общего друга Шнайдерхана?

— Нет.

— Он говорил, что не придет?

— Я не слыхала.

— Весьма примечательно.

Она сердито посмотрела на него:

— Надеюсь, вы ничего такого ему не говорили?

— Напротив, он кое-что говорил мне. Не будете ли вы так добры сказать, что вы о нем узнали?

Она немного подумала:

— Мы совершили ужасную ошибку. Его и правда не было в Германии во время войны.

— Ага, — Коринф выдохнул через нос. — Он, значит, не наврал тому парню вчера вечером.

— Нет.

— Зачем тогда он сказал вам, что соврал?

— Он и мне не соврал.

— Как это возможно? Он что, занимается оккультизмом?

— Вас это так волнует?

— Весьма.

— Из-за меня? — Она улыбалась, но смотрела на него пренебрежительно и насмешливо.

— Из-за вас тоже.

— Из-за кого еще?

— Не из-за Карин, Хелла. Теперь ты мне расскажешь?..