Жорка нервно прикурил вторую сигарету и быстро добил свою историю:

– …Короче, денег я мужику дал, подсадил в автобус, забросил в неё пустую сумку, вернулся на станцию, а одна старушка мне рассказала, что мужика этого сажали в поезд вдова сына и его однополчане. И что потом всю дорогу до Кремлева деда обсасывали какие-то наши с тобой замечательные земляки, они на весь вагон сочувствовали мужику, да так качественно, что в итоге мужик сошёл на станцию пустой, как барабан. А другая старушка добавила, что зря я мужика провожал, потому что теперь он будет на меня думать, будто это я выпотрошил его сумку и его карманы…

– Твою мать! – ахнул Сакуров и снова мельком подумал о том, что теперь ему становится понятным математический парадокс выражения «стремится к бесконечности».

– …Вот тут я не выдержал, достал из сумки бутылку водки и стал её глушить, - завершил своё повествование Жорка, и в то же время в окно забарабанили. Сакуров выглянул в окно, увидел тёплую парочку и пошёл отпирать двери.

– Жорка приехал? – с порога в зубы спросил Семёныч, одетый в телогрейку на голое тело, тёплые кальсоны и галоши, опять же на босу ногу.

– Приехал, - возразил Сакуров и посторонился.

– Ох, и некультурный ты человек! – завёл старую песню Семёныч вместо приветствия, увидев тёплого Жору и притараненные им брашна.

– Георгию наше почтение, - возник Варфаламеев, гипнотизируя стол с выпивкой и закусоном.

– Нет, ты видел такого некультурного человека, Пётр Игнатыч? – продолжал разоряться Семёныч, располагаясь за столом и обслуживая себя с Варфаламеевым. – Приехал, никому не сказал, а мы тут волнуемся…

– А мы-то как волнуемся, когда ты за пенсией в столицу на своей телеге мотаешься, а потом пропиваешь её с какими-то проходимцами, - хмуро возразил Жорка, самостоятельно наполняя свой стакан.

– Кто? Я пропиваю?!! Да… - хотел задохнуться от возмущения Семёныч, но передумал и выпил. А потом принялся тщательно закусывать.

– Ну, кто старое помянёт, - торопливо сказал Варфаламеев и треснул свой стакан.

– Нужно мне ваше старьё поминать, - буркнул Жорка и тоже выпил.

– Нет, ты всё-таки совсем некультурный человек, - подобревшим голосом повторил Семёныч, - ты даже…

– Слушай, Алексей, не заводи Жорку, а то он после дороги не в настроении, - решил встрять в пьяный базар трезвый Сакуров.

– Что-нибудь случилось? – вежливо поинтересовался Варфаламеев.

Сакуров вкратце рассказал о Жоркиных злоключениях, а когда закончил про мужика, похоронившего сына, Семёныч презрительно присвистнул:

– Вот удивил! Этого мужика ещё живого отпустили, а лично я знаю про такие случаи, когда…

И Семёныч, попеременно выпивая, закусывая и перекуривая, поведал компании несколько жутких историй из своего детско-юношеского прошлого, тесно связанного с военной и послевоенной жизнью Москвы, куда ещё в начале двадцатых перебрались его родители. А Сакуров, решивший про себя, что больше его сегодня ничем не удивишь, потому что Жорка уже всё рассказал, был посрамлён самым жестоким образом. То есть, он был потрясён рассказом Семёныча о происшествии в его московском дворе в июле сорок пятого. Хотя никого из тогдашних очевидцев данное происшествие, если верить Семёнычу, особенно не потрясло, потому что дело житейское и не из ряда вон выходящее. А происшествие такое.

Вышел как-то ранним утром дня такого-то июля сорок пятого юный Семёныч в свой московский двор и увидел кучку зевак, глазеющих на труп военного лётчика. Скоро приехала милиция, свидетелей опросили, труп забрали, а через три дня забрали и одного жильца дома, напротив которого жил Семёныч. А ещё спустя три дня он узнал, что жилец соседнего дома познакомился с лётчиком в какой-то пивной, там жилец узнал, что лётчик получил фронтовые и у него почти полный чемоданчик денег. Жилец известного дома зазвал лётчика к себе, потому что лётчик оказался неместный и ему надо было где-то переночевать, чтобы утром ехать домой. Лётчик отказываться не стал, потому что он прошёл пол-Европы и нигде ни одна европейская собака ему даже кукиша в кармане не показала. Потому что боялась. Или уважала. Наш столичный житель тоже не стал показывать лётчику никакого кукиша, но напоил у себя дома денатуратом ещё больше, а потом просто зарезал. А затем, не мудрствуя лукаво, выбросил труп лётчика, прошедшего не только пол-Европы, но и всю войну, из окна своей квартиры во двор. Избавился, в общем, от трупа, потому что где-то слышал, что если нет трупа, значит, нет и преступления (79).

У Сакурова от истории Семёныча волосы становились дыбом, зато Жорка с Варфаламеевым трепались о своём, словно речь шла не о том лётчике, который один из многих спасал их страну в Великую Отечественную. А Семёныч, обретя «благодарного» слушателя, стал рассказывать другую историю, не менее жуткую.

– Так что говно Жоркин мужик. Тоже мне, история! А вот у меня на лестничной площадке жила вдова. Эта вдова потеряла на войне и мужа, и двух сыновей. И жила она очень бедно, потому что у неё осталась ещё маленькая дочь, а зарплата была маленькой. И вдовьи пенсии тогда были маленькие. Зато на своей работе она имела дело с сургучом и каким-то химическим спиртом, который пить без летального исхода для здоровья категорически запрещается. Так вот, она этот спирт приносила с работы, наливала в водочные бутылки, водочные бутылки заливала сургучом и продавала их на Белорусском вокзале. А там фронтовиков! Все спешат, все весёлые, кто всю войну прошёл и ни одной царапины, кто половину и на костылях, а тут – наша вдова и водка, за которой ещё надо в магазин бежать. В общем, когда её судили, оказалось, что из-за её спирта четырнадцать фронтовиков до дома не доехало, а один застрял в главном военном госпитале имени Бурденко, потому что до войны работал чучельщиком и привык пить всякую дрянь ещё до того, как попал на передовую…