Президент земельного ведомства по охране конституции хотя и безоговорочно признал в радиоинтервью тот факт, что за мной велась слежка, однако предпочел сохранить в тайне, каким образом добывались сведения и какого сорта.

«Потому что, – заявил он дословно, – если мы перейдем к деталям, расскажем, какими документами мы располагаем на господина Киттнера, то раскроем весь объем собранной информации и, тем самым, дадим возможность сделать выводы в данном случае, а также в иных, сходных с ним, каким способом добываются сведения и в каких масштабах. Тогда лица, о которых идет речь, могут легко помешать дальнейшему сбору информации о них».

Но я-то уже хорошо представлял себе, как в действительности добывают сведения, о чем уже рассказал.; Однако, теперь я понял еще кое-что важное: ведомство по охране конституции заинтересовано не только в сборе фактов, но и, в первую очередь, в том, чтобы запугивать людей. Только после того, как последовало специальное разъяснение господина президента, я мог на себе почувствовать: это вовсе не одно и то же, когда ты только смутно предполагаешь и подозреваешь, что за тобой ведется слежка, или когда ты это точно знаешь. Тебе как бы говорят: «Да, мы это делаем, и не вздумай сопротивляться!» Во всем этом есть что-то от изнасилования. И они знают об этом. Психологический террор – вот средство, к которому испокон веков прибегают секретные службы.

При этом в моем случае ведомство по охране конституции пыталось еще разыгрывать великодушие: все-таки оно намекнуло мне, хотя и в завуалированной форме, какого рода сведения собирались. Все дело, оказывается, в моей близости к коммунистам, а власти в подобных случаях должны якобы реагировать заблаговременно, пока человек не попал еще «в сферу притяжения коммунизма», как мне позднее объяснили.

Открыть мне глаза, дескать, было необходимо в моих же собственных интересах. Потому что «в противном случае» я, вероятно, жил бы в постоянном страхе, думая, что причиной слежки может быть что-то другое (например, подозрение в шпионской деятельности или в поддержке какой-нибудь террористической группировки). Было ли это заявление действительно свидетельством их великодушия или новой попыткой запугать меня? Погрозили дубиной: смотри, мы ведь можем все повернуть по-другому?…

Но, в любом случае, я пока что остаюсь единственным гражданином ФРГ, которому сыщики сказали в лицо: да, мы следим за тобой. Это обязывает. Поэтому я, не сходя с места, объявил на пресс-конференции под аплодисменты газетчиков, что обращусь в суд.

Я надеялся вынудить суд принять наконец хоть какое-то решение.

Вообще-то в ФРГ и раньше бывали процессы в связи со слежкой и копанием в чужом белье. Но в большинстве случаев усилия пострадавших оказывались напрасными, потому что у них не было необходимых доказательств. Теперь впервые доказательства были налицо. Я попросил моего друга Вернера Холтфорта направить заявление в суд. Будучи адвокатом, депутатом ландтага и председателем «Республиканского союза адвокатов», он уже не раз выигрывал процессы, на которых отстаивал конституционные права граждан. А именно о правах и шла сейчас речь. А в этой области доктор Вернер Холтфорт был специалистом.

Разбирательство в административном суде было назначено на 16 февраля 1987 года. Но этот день был у меня как раз давно зарезервирован для двух выступлений на фестивале политической песни, проводившемся в Берлине (ГДР). А на сцене нашего театра соответственно должна была выступить Гизела Май. Вот только попросить ее выступить за меня еще и в суде я не мог, хотя в этом случае процесс, без сомнения, стал бы одним из самых знаменитых в истории юриспруденции.

Судьи отнеслись с пониманием к моим затруднениям и отложили начало разбирательства на несколько дней. Обвиняемая же сторона, узнав о причине отсрочки («обязательное присутствие истца в Восточном Берлине по служебным надобностям»), наверняка ввела на меня новые данные в компьютерную систему НАДИС. Возможно, она даже записала на служебном видеомагнитофоне мое выступление по телевидению ГДР.

На суде меня ждала первая неожиданность в лице некоего доктора Р. Гроса (СвДП), представлявшего интересы противной стороны. Я уже упоминал о нем в некоторых моих историях. Когда-то он был министром внутренних дел земли Нижняя Саксония. Многое из того, что осело в электронных хранилищах компьютеров системы НАДИС, происходило как раз в те времена, когда Грос восседал в министерском кресле. Так что противная сторона выбрала подходящего представителя.

Правда, в правовых вопросах доктор Грос был явно не силен. Даже мне, обладавшему отрывочными знаниями из области юриспруденции, и то было видно, что Грос порой беспомощно балансировал на скользком льду, именуемом процессуальным правом. А у судей в эти минуты лица буквально каменели. Правда, и мои попытки выразить возмущение и передать эмоции «пострадавшего» казались мне самому (а уж тем более специалистам) чуточку неуместными. Но ведь я-то не был профессионалом и мог позволить себе роскошь вызывать снисходительные усмешки со стороны юристов.

А вообще-то меня интересовали чисто практические вопросы: что лежит в досье на меня и с какой целью его вообще заводили? Мне было важно иметь возможность свободно болтать по телефону, свободно высказывать свои мнения без оглядки на тайных соглядатаев, могущих вложить в мои слова не тот смысл.

Была и вторая неожиданность – и опять-таки все балансировало на грани законности. Как выяснилось, министерство внутренних дел составило на меня еще одно досье, которое и передало суду – с обязательством хранить его содержание в тайне. Об основном правовом принципе, согласно которому любые документы, любые факты, фигурирующие на процессе, должны предоставляться обеим сторонам, составители досье даже и не подумали.

Судья устранил эту несправедливость, пообещав, с одной стороны, что не примет во внимание материалы, содержащиеся в закрытом досье, а с другой – прежде чем огласить это решение, передал папку Холтфорту, чтобы тот ознакомился с материалами во время короткого перерыва между заседаниями.

Во время беглого, длившегося не более 10 минут перелистывания документов удалось установить, что это были подборки моих высказываний и выступлений. С их помощью преследовалась цель доказать мою близость к Германской коммунистической партии. Наибольшее впечатление производило, пожалуй, приветственное послание в адрес Нюрнбергского съезда ГКП, в котором я благодарил за приглашение, сожалел, что на этот раз не смогу приехать, и выражал убеждение, что коммунистам «принадлежит решающая роль в борьбе за мир и дело рабочих».