Он шел к этой цели последующие сорок два года жизни.

«Я в себе уверен. Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком».

Наверное, нет более зацитированных слов из Достоевского, чем это его творческое кредо. Надо, однако, помнить, что оно было сформулировано им за месяц до восемнадцатилетия.

Следующие пять лет, отмеченные не только благополучными переводами из класса в класс, но и благословенными минутами, ради которых он готов был «мириться с настоящим», прошли под знаком двух нерасторжимых для него понятий. И когда наконец слово «призвание» было произнесено, оно естественно соединилось со словом «свобода».

Ровно за сорок лет до смерти свой шанс на будущее Достоевский расценивал, если исходить из теории вероятности, почти иронически: «Нет надежды ни на настоящее, ни на будущее. Правда, ошибаюсь! Есть одна на 1 000 000, который я выиграю — надежда довольно вероятная! 1 против 1 000 000!»

Но рискованный выбор был сделан. И он терпеливо, но с неотвратимостью ждал, когда наступит его час.

«О брат! милый брат! Скорее к пристани, скорее на свободу! Свобода и призванье — дело великое. Мне снится и грезится оно опять, как не помню когда-то. Как-то расширяется душа, чтобы понять великость жизни».

Если под свободой, которой так жаждал запертый в училище Достоевский, подразумевалась жизнь самостоятельная, независимая и неподконтрольная, то она наступила 5 мая 1841 года, когда из кондукторов он был произведен в полевые инженер — прапорщики и оставлен при Главном инженерном училище в нижнем офицерском классе. Свобода впервые в жизни давала возможность в не занятое военной наукой время проживать на частной квартире и быть предоставленным самому себе.

Задним числом следовало бы оценить самолюбивую скрытность Достоевского, который, при всем своем романтическом возбуждении, около года утаивал от брата первые литературные опыты. Собственно говоря, если бы не свидетели — мемуаристы, никто и не узнал бы, что мечты воспитанника Инженерного училища о литературном поприще при выходе на свободу имели под собой материальное основание в виде рукописных отрывков из драматических опытов: «Марии Стюарт» и «Бориса Годунова».

Но даже и свидетели — брат Михаил (у него на вечеринке Достоевский впервые прочел свои отрывки), доктор Ризенкампф, в те времена студент Медико — хирургической академии и близкий знакомый братьев Достоевских (в присутствии которого в 1841 и 1842 годах начинающий автор «то и дело» читал фрагменты пьес), наконец, брат Андрей (который своими глазами видел автограф «Бориса Годунова» на столе у брата Федора и тайком от него с «юношеским восторгом» зачитывался трагедией) — не упоминали никаких подробностей о первых сочинительских опусах Достоевского.

Что это было — стихи или проза, перевод Шиллера или подражание Пушкину, черновые наброски или готовый текст — неизвестно, как не известно ничего о третьем драматическом опыте Достоевского, «оконченной драме» «Жид Янкель», о которой автор обмолвился в письме к брату уже в 1844 году.

Случайно или нет, что из всего этого рукописного обилия не осталось ни одного листка, ни одной строчки? Конечно, хотелось бы вслед за братом Михаилом восторгаться трагедиями двадцатилетнего автора, но слова: «Я читал, с восхищением читал его драмы. Нынешней зимою они явятся на петербургской сцене», — адресованные Петру Андреевичу Карепину, опекуну Достоевских, имели значение скорее служебное, нежели поэтическое, и к тому же были буквальным исполнением просьбы брата Федора — поручиться за него перед строгим и далеким от поэзии опекуном [72] .

Можно предположить, что прапорщик Достоевский по безалаберности и домашнему беспорядку утерял бесценные свидетельства своих первых опытов. Можно вообразить, что Достоевский как искушенный читатель вовремя охладил свой драматургический пыл, поняв, что сочиняемые им трагедии, в общем, уже написаны другими авторами. Можно, наконец, представить: оказавшись на свободе, он, по молодости лет, захотел ею воспользоваться и забросил до поры до времени свои литературные начинания.

Тридцать с лишним лет спустя Достоевский назвал свои юношеские драмы «детскими глупостями». Дело, однако, было вовсе не в качестве пьес. Дело было в том умонастроении, которое появилось у него, когда свобода могла наконец соединиться с призванием.

За то время, пока он пребывал в офицерских классах, но уже жил «вольно, одиноко, независимо», выяснились по крайней мере три обстоятельства, которым суждено было самым решительным образом повлиять на его писательскую и человеческую судьбу.

Первое было связано с Петербургом, который впервые открывался Достоевскому только теперь.

Книгочей и затворник, застенчивый нелюдим, еще недавно уклонявшийся от танцкласса и уроков пения, он вдруг сделался страстным театралом, завсегдатаем музыкальных концертов и балетных спектаклей. Он, который выпрашивал у родных копейки «на лагерь» — на сундучок для книг и бумаг, на лишнюю пару сапог, — готов был сорить деньгами, лишь бы попасть в Александринку, во французский и в немецкий театры. Он не пропустил ни одного из пяти концертов гастролировавшего в Петербурге в 1842 году Ференца Листа, отдавая за разовый билет до 25 рублей ассигнациями (сумму, едва ли не равную месячному жалованью мелкого чиновника).

Он с воодушевлением аплодировал заезжим знаменитостям — тенору Рубини, кларнетисту Блазу, скрипачу Оле — Булю и солистам русской оперы. Ему нравилось заказывать номер с роялем в ресторане на Невском и угощать приятелей роскошными обедами. Он, наконец, пристрастился к бильярду и вскоре научился красиво проигрывать.

И хотя такие модные петербургские забавы, как вечеринки в частных домах, балы и маскарады в Дворянском собрании, чаще всего отвергались им (по причине тогдашнего равнодушия к женскому полу), Достоевский, как уверял мемуарист, «при своей страстной натуре, при своей жажде все видеть, все узнать, кидался без разбора в те и другие развлечения» [73] .