Начало октября 1870 года. Достоевский — Каткову: «Без сомнения, небесполезно выставить такого человека (Верховенского — Нечаева. — Л. С.); но он один не соблазнил бы меня. По — моему, эти жалкие уродства не стоят литературы».

Новый герой, овладев творческим воображением автора, то и дело преподносил сюрпризы: «К собственному моему удивлению, это лицо (Петр Верховенский. — Л. С.)наполовину выходит у меня лицом комическим».

Новый герой, подчиняя своему влиянию автора, менял систему отношений в романе: «Несмотря на то, что всё это происшествие (убийство Нечаевым студента Иванова. — Л. С.)занимает один из первых планов романа, оно, тем не менее, — только аксессуар и обстановка действий другого лица, которое действительно могло бы назваться главным лицом романа».

Новый герой, заставив автора буквально пересоздать роман, в конце концов легко добился расширения жизненного пространства для себя, ущемив интересы других: «Прежний герой (лицо любопытное, но действительно не стоящее имени героя) стал на второй план» — речь шла, разумеется, о Петре Верховенском.

Если судить даже только по внешней, а главное — документально засвидетельствованной автором стороне его экстраординарного союза с новым героем, не касаясь пока иных, не столь очевидных последствий, можно констатировать: оригинальный вариант «Бесов», рукопись которого сгорела в камине летом 1871 года, был обречен автором на уничтожение еще летом 1870–го.

Новый герой потребовал, чтобы ему принесли в жертву первый вариант романа как бы метафизически. Автор, пойдя на такую жертву, довел акт жертвоприношения до ритуала и уничтожил неугодную версию романа физически.

Достоевский мог, но не захотел сохранить рукопись первого варианта «Бесов». Вернее даже сказать — не мог ее сохранить, ибо не хотел везти ее с собой в Россию. И, судя по тому, что вместе с рукописью «Бесов» огню предназначались и другие рукописи тоже, ничего о своих переживаниях Анне Григорьевне он не сказал; скорее всего, если бы она умоляла мужа спасти оригинал «Бесов», а не записные книжки (которые благополучно избежали жертвенной участи), он бы ей в ее мольбе отказал. Только потому, что страсти по герою стали сокровенным переживанием автора, огню были преданы и не относящиеся к делу, «невинно пострадавшие» рукописи «Идиота» и «Вечного мужа»; иначе сожжение одних только «Бесов» действительно могло бы даже и напугать ничего не подозревавшую наперсницу аутодафе.

«Ничего, кроме этого, — сетовал Достоевский, имея в виду работу над первым вариантом «Бесов», — и написать не могу в настоящую минуту, находясь вне России».

Он, видимо, имел весьма серьезные основания сжечь то, что было сделано вне России и что по этой причине его крайне не устраивало. Решение же уничтожить отвергнутую работу именно в канун отъезда, а не, допустим, месяцами раньше, придавало ритуалу дополнительный смысл: добровольная жертва должна была задобрить не только того, кому она в первую очередь была принесена, но и тех, кого он, автор, якобы действительно боялся, — жандармов и чиновников таможни в Вержболове.

Простодушный рассказ Анны Григорьевны о моменте пересечения семейством Достоевских российской границы подтверждал, что и для простых житейских целей жертва была ненапрасной.

«Как мы предполагали, так и случилось: на границе у нас перерыли все чемоданы и мешки, а бумаги и пачку книг отложили в сторону. Всех уже выпустили из ревизионного зала, а мы трое оставались, да еще кучка чиновников, столпившихся около стола и разглядывавших отобранные книги и тонкую пачку рукописи. Мы стали беспокоиться, не пришлось бы нам опоздать к отходящему в Петербург поезду, как наша Любочка выручила нас из беды, — бедняжка успела проголодаться и принялась так голосисто кричать: «Мама, дай булочки», что чиновникам скоро надоели ее крики и они решили нас отпустить с — миром, возвратив без всяких замечаний и книги и рукопись» [37] .

Интересно, правда, что уж такого страшного могли причинить бдительные чиновники рукописи, которая публиковалась в столичном «толстом» журнале проправительственного толка.

Очень скоро стало понятно, что искупительная жертва — каким бы богам или демонам она ни предназначалась — была им угодна: высшие силы, или силы судьбы, смогли оценить ее по достоинству.

В те самые дни начала июля 1871 года, когда в Дрездене романист Достоевский, готовясь к отъезду в Россию, решался уничтожить оригинальную версию романа, в центре которого было знаменитое московское убийство, в Петербурге, в Судебной палате, начиналось слушание первого гласного политического процесса восьмидесяти четырех сподвижников убийцы, С. Г. Нечаева, — при отсутствии его самого, бежавшего сразу после преступления, в ноябре 1869 года, за границу.

К тому моменту, когда Достоевский прибыл в Петербург (8 июля), процесс продолжался уже ровно неделю. И так случилось, что на второй день по приезде, едва только Достоевские переселились из гостиницы в меблированные комнаты и зажили оседлой жизнью, вышел в свет «Правительственный вестник», где был опубликован нечаевский «Катехизис революционера».

Такой сюрприз судьбы Достоевский мог расценить еще и как особый знак: вместо сочиненного, придуманного вне России, азартного, горячего памфлета, написанного, очевидно, «с плетью в руке» и сожженного в Дрездене, он получал документ, опубликованный в России, в русском правительственном издании и перепечатываемый всеми отечественными газетами.

Достоевский убеждался, что был прав, стремясь во что бы то ни стало вернуться в Россию: чтобы написать «Бесы» — роман о «самом важном современном вопросе», нужно было не только родиться в России, нужно было в России жить.

Дело «об обнаруженном в различных местах империи заговоре, направленном к ниспровержению установленного в государстве правительства», слушаемое в особом присутствии петербургской Судебной палаты, дало замыслу Достоевского дополнительный свет: да, действительно, может быть, «эти жалкие уродства» и не стоили литературы, но они, во всяком случае, стоили судебного процесса и официального документа.