Но сочинитель Хлестаков («литераторов часто вижу. С Пушкиным на дружеской ноге») все насчет своей знаменитости («да меня уже везде знают»), как известно, врал. А сочинитель Достоевский, напротив, говорил истинную правду — и про В. Г. Белинского, и про В. А. Соллогуба, и про В. Ф. Одоевского. Разве для красоты слога чуть — чуть преувеличивал.

Да, Соллогуб, граф, популярный беллетрист и человек «большого света», действительно выпросил у Краевского адрес молодого автора и без приглашения явился к нему, чтобы выразить «в восторженных словах то глубокое и вместе с тем удивленное впечатление, которое произвела его повесть, так мало походившая на все, что в то время писалось». «Я сейчас же к нему поехал и нашел в маленькой квартире на одной из отдаленных петербургских улиц, кажется на Песках, молодого человека, бледного и болезненного на вид. На нем был одет довольно поношенный домашний сюртук с необыкновенно короткими, точно не на него сшитыми, рукавами… Он сконфузился, смешался и подал мне единственное находившееся в комнате старенькое, старомодное кресло. Я сел, и мы разговорились… Я тотчас увидел, что это натура застенчивая, сдержанная и самолюбивая, но в высшей степени талантливая и симпатичная» [84] . И Достоевский действительно отвечал на вопросы «скромно и даже уклончиво», приглашение же запросто пообедать у графа не принял [85] .

Да, князь Одоевский звал к себе, но Достоевский отказывал и ему, ссылаясь на занятость.

Да, Белинский до того увлекся, что поставил автора «Бедных людей» даже выше Гоголя.

«Наши» же (то есть кружок Белинского и Некрасова) оберегали новое дарование от назойливых антрепренеров, бранили его за беспорядочную жизнь, заботились о его литературном лице.

Все было чистой правдой: «Нельзя мне рассказать что-нибудь из них хоть Тургеневу, например, чтобы назавтра почти во всех углах Петербурга не знали, что Достоевский пишет то-то и то-то». И, учитывая ту настоящую, сказочную удачу, которая свалилась на него в тот год, он держался с близкими почти скромно. «Ну, брат, если бы я стал исчислять тебе все успехи мои, то бумаги не нашлось бы столько».

Упоение собственной славой было тем полнее, чем громче гремели медные трубы. И конечно, он не удержался от искушения — стал бывать в «большом свете», пошел и к Соллогубу, и к Одоевскому, и к другим своим тогдашним именитым почитателям. Деньги, которые он получал от издателей, несчетно тратились на «Минушек, Кларушек и Марианн», и все видели, что он не на шутку влюблен в А. Я. Панаеву, светскую львицу и хозяйку литературного салона. Трижды за это время (с осени 1845–го по осень 1846–го) он писал брату: «Слава моя достигла до апогеи». Дважды признался: «Время я провожу весело», «мне очень хорошо жить». Один раз, окончательно уверовав в свою звезду, даже воскликнул: «А у меня будущность преблистательная, брат!»

Анненков, один из первых свидетелей его триумфа, был прав: слава не только не испортила Достоевского, но и все расставила по местам. Успех романа «сразу оплодотворил в нем те семена и зародыши высокого уважения к самому себе и высокого понятия о себе, какие жили в его душе» [86] . Белинский заблуждался, думая, что приветил новичка; «совсем уже сформировавшийся автор» уже более не сомневался в себе и не колебался в выборе судьбы. Как-то сразу, едва только за ним признали право называться писателем, он почувствовал себя профессионалом, с закоренелыми привычками работы и удивительно хладнокровным отношением к критике.

Его совсем не пугала литературная брань! Пусть ругают, лишь бы печатали и читали, пусть спорят, лишь бы покупали его вещи: «Сунул же я им всем собачью кость! Пусть грызутся — мне славу дурачье строят». И опять же — неистовство публики («ругают 3/4 читателей, но 1/4… хвалит отчаянно») его интересовало лишь в одной связи: «Все мы знаем, как встречали Пушкина…. Так было и с Гоголем. Ругали, ругали его, ругали — ругали, а все-таки читали и теперь помирились с ним и стали хвалить».

Кроме того, упиваясь славой, он не переставал работать. «Бедные люди» только — только были переданы в цензуру, а уже сочинялся «Двойник», и автор уже не молчал и не таился. О Голядкине знали; но его появления на свет еще только ждали, а знаменитый сочинитель уже писал нечто очень смешное для «Зубоскала» и за одну ночь настрочил «Роман в девяти письмах» в половину печатного листа — и продал работу за 125 рублей ассигнациями, и читал ее на многолюдном вечере у Тургенева.

Ему очень хотелось жить полной жизнью, не быть одиноким, иметь свою литературную компанию, где бы его понимали и ценили. Впервые в жизни он осваивал понятия: «наши», «в нашем круге», «наш кружок пребольшой», «наши все», «свои, наши, Белинский», — и, видит Бог, ему нравилось быть своим среди своих. Он расцветал со «своими» — и дружеское участие вызывало в нем ответные чувства. Он был готов любить всех членов кружка; писал для некрасовского «Зубоскала» пресмешные объявления, хлопотал по семейным делам Белинского и хотел ответить на расположение к нему Тургенева самой пылкой любовью. «Но, брат, что это за человек? Я тоже едва ль не влюбился в него. Поэт, талант, аристократ, красавец, богач, умен, образован, 25 лет, — я не знаю, в чем природа отказала ему? Наконец: характер неистощимо прямой, прекрасный, выработанный в доброй школе».

Вряд ли чудесное явление Достоевского русской литературе 1845 года продержалось бы долго — эффект чуда длится мгновение. Со временем, наверное, чудо бы примелькалось.

Однако история триумфального появления и чудесного возвышения на литературном Олимпе Достоевского раннего завершилась в духе Достоевского позднего — скандалом и падением триумфатора. Будто аукнулось из «Бедных людей»: «И они ходят, пасквилянты неприличные, да смотрят, что, дескать, всей ли ногой на камень ступаешь али носочком одним…» Из- за них, пасквилянтов, обиделся Макар Девушкин на всю литературу, будто напророчил…

Спустя годы Панаева, женщина, отмеченная многими талантами, среди которых не последнее место занимало тонкое психологическое чутье, вспоминала: «С появлением молодых литераторов в кружке беда была попасть им на зубок, а Достоевский, как нарочно, давал к этому повод своею раздражительностью и высокомерным тоном, что он несравненно выше их по своему таланту. И пошли перемывать ему косточки, раздражать его самолюбие уколами в разговорах; особенно на это мастер был Тургенев — он нарочно втягивал в спор Достоевского и доводил его до высшей степени раздражения. Тот лез на стену и защищал с азартом иногда нелепые взгляды на вещи, которые сболтнул в горячности, а Тургенев их подхватывал и потешался» [87] .