Приземистое здание посольства с одного угла почти обвалилось, зияли черной пустотой разбитые окна. Во дворе стоял большой шатер из простой хлопчатобумажной ткани, служивший одновременно госпиталем и штабом. Молодой замминистра был старшим по должности из выживших чиновников. Он сказал мне, что Костас умер одним из первых. Многие еще умирали, их тела вели внутреннюю борьбу, которая страшно уродовала их извне.

По его оценкам, выжил каждый тридцатый. Представьте себе, что едете воздушным экспрессом, который попадает в аварию. И представьте: вы приходите в себя, а вокруг — никого живого, кроме вас и еще одного пассажира. Бадеа говорила, что этого будет достаточно для воспроизводства популяции.

Мелидяне очистили от растительности космопорт, хотя от него мало что осталось, кроме обугленной посадочной площадки, изготовленной в Конфедерации: площадка была сделана из углеволокна и титана.

— Те, кто хочет, могут улететь, — сказала Бадеа. — Остальным мы поможем.

Большинство выживших решили остаться. Они видели в зеркале свои лица, испещренные зелеными веснушками, и страшились мелидян меньше, чем того, как их примут на другой планете.

Я улетела на первом же небольшом корабле, который осмелился сесть, чтобы забрать беженцев, не задумываясь о том, куда они летят. Я хотела только одного — убраться отсюда. Удалить крылья не составило труда. Быстрая и болезненная ампутация избавила меня от торчащих наружу хрупких конструкций, обтянутых паутиной, а остальное можно было оставить, постепенно оно само растворится в теле. Поначалу мир казался каким-то странным, как будто приглушенным, но постепенно это прошло. А два параллельных шрама на спине останутся со мной до конца моих дней.

Перед тем как улететь с планеты, я говорила с Бадеа еще раз. Она пришла спросить, зачем я улетаю и куда лечу. Думаю, она удивилась бы, увидев меня здесь, в хижине на Рейвальдте, в нескольких сотнях миль от ближайшего города, хотя ей понравились бы маленькие, похожие на цветы лидены, которые живут на камнях стены моего сада, — одни из немногих аборигенных видов, переживших терраформирование и сохранившихся за пределами университетских заповедников.

Я улетела потому, что не могла остаться. Когда я ходила по Мелиде, мне все время казалось, что под ногами у меня хрустят кости. Мелидяне относятся к убийству, будь то убийство личности или экосистемы, не менее серьезно, чем мы, и убивают они не более эффективно, чем мы сами. Если бы мелидяне не напустили на эспериганцев чуму, мы вскоре погубили бы их сами и их, и мелидян тоже. Однако мы лучше умеем дистанцироваться от наших убийств и потому не готовы встретиться с ними лицом к лицу. Когда я встречалась с мелидянами, бродя но затянутым зеленью кладбищенским улицам, мои крылья нашептывали мне, что их не воротит с души, что они не чувствуют себя несчастными. Печаль была, сожаления были, а отвращения к себе в них не было. А я не испытывала ничего, кроме отвращения к себе. Я была одинока.

Когда я сошла здесь со своего маленького корабля, я была целиком и полностью готова понести наказание — более того, я рассчитывала на наказание, на осуждение, которое позволит покончить с этим раз и навсегда. Вина бродила по коридорам власти, точно нежеланный ребенок, но, когда я выразила готовность принять на себя свою часть вины, признаться в любых преступлениях и не искать оправданий, она испугалась и сбежала.

С тех пор прошло достаточно времени, и теперь я благодарна политикам, которые сохранили мне жизнь и предоставили то, что может сойти за свободу. На данный момент я даже не испытываю особой радости по поводу того, что мой доклад внес небольшой вклад в отмену всех обвинений, предъявленных Мелиде: как будто мы имеем право обвинять их в том, что они не оправдали наших ожиданий — не по части готовности убивать друг друга, а по части способности это делать.

Но время лечит далеко не все раны. Посетители часто спрашивают меня, вернусь ли я когда-нибудь на Мелиду. Нет, я не вернусь. Я раз и навсегда покончила с политикой и глобальными проблемами обитаемой Вселенной. Мне достаточно сидеть в своем маленьком садике и наблюдать, как трудятся муравьи.

Руфь Патрона

Популярный автор Стивен Сейлор — одна из ярчайших звезд на небосклоне исторического детектива, наряду с такими авторами, как Линдсей Дэвис, Джон Мэддокс Робертс и поздняя Эллис Питерс. Он — автор долгоиграющей серии «Roma Sub Rosa», в которой рассказывается и приключениях Гордиана, сыщика, работающего в скрупулезно описанном Древнем Риме. В серию входят такие романы, как «Roman Blood», «Arms of Nemesis», «Catilina’s Riddle», «The Venus Throw», «А Murder On the Appian Way», «Rubicon», «Last Seen in Mussilia», «А Mist of Prophecies», «The Judgement of Caesar». Менее масштабные приключения Гордиана издавались в сборниках «The House of the Vestals: The Investigations of Gordianus the Finder» и «А Gladiator Dies Only Once: The Further Investigations of Gordianus the Finder». Среди других книг Сейлора — романы «Honour the Dead», «Have You Seen Dawn?» и огромный исторический роман, не имеющий отношения к Гордиану, «Roma». Последняя его книга — новый роман о Гордиане, «The Triumph of Caesar». Живет он в Беркли, в Калифорнии.

Здесь он возвращает нас в последние дни древнего Карфагена, после сокрушительной победы и еще более сокрушительного завоевания. Нас ждет мрачная повесть о том, насколько далеко способен зайти человек, если надавить на него достаточно сильно — и достаточно умно.

Римляне выстроили нас в ряд обнаженными, со связанными за спиной руками. Один за другим мы были скованы вместе цепями, пропущенными через железные ошейники.

Появился высокий, тот, которого остальные звали Фабием, их предводитель. Я видел его лицо вблизи в бою. Это было последнее, что я видел — следом была милосердная россыпь звезд после того, как он огрел меня по голове своей дубинкой. Милосердная - потому что в тот миг, как я увидел его лицо, я впервые познал истинный ужас. Рваный багровый шрам, который шел от лба к подбородку, уродуя нос и рот, был ужасен сам по себе, но кровь у меня в жилах застыла не от шрама, а от его взгляда. Я никогда прежде не видел таких глаз. Это было лицо воина, который смеется над собственной болью и радуется боли других, который не ведает ни жалости, ни угрызений совести. Холодное, каменное лицо римского охотника за рабами.

Вам, должно быть, любопытно, отчего Фабий ударил меня дубинкой, а не мечом? Оттого, что этот удар был предназначен для того, чтобы оглушить, а не убить. Карфаген был разрушен. Мы, немногие выжившие группы беглецов — мужчин, женщин, детей, — были голодны и плохо вооружены. Месяцы жутких лишений в пустыне подкосили нас. Нам было не по силам биться всерьез с закаленными римскими солдатами. Их целью было не убить, а взять в плен. Мы были последними трофеями, захваченными в уничтоженном городе, нас надлежало собрать и продать в рабство.