Я закричал: «Тревога, тревога!» Внизу старый Матон и остальные высыпали из тесных трещин, которые служили нам убежищем по ночам. Пока что их отделял от римлян невысокий хребет, но римляне вот-вот должны были перевалить через этот хребет. Матон и остальные устремили взгляд на меня. Всадник, ехавший во главе римлян, — тоже. На нем был только легкий доспех, без шлема. Даже на таком расстоянии, в неверном утреннем свете, хорошо был виден шрам на голове.

Римляне хлынули через хребет. Внизу, как на ладони, забегали миниатюрные фигурки, послышались панические вопли.

Я мчался вниз со всех ног, спотыкаясь на неровной тропе, падая, сбивая в кровь ладони и колени. Внизу я встретил Матона. Он что-то сунул мне в ладонь — драгоценный серебряный кинжал с образом Мелькарта на рукояти. Один из немногих металлических мечей и кинжалов, что у нас были.

— Беги, Гансон! Спасайся, если сумеешь! — прохрипел он. Позади него слышались яростные вопли и боевые кличи римлян.

— Но как же женщины, дети... — прошептал я.

— Они там, — сказал Матон, указав глазами на узкую расселину в скалах напротив утеса. С большинства направлений ее было даже не видно. Она вела в пещеру довольно внушительных размеров, где спали старики и незамужние женщины. При первых признаках опасности туда же убегали матери с детьми. Этот план Матон разработал, предвидя нападение, на случай, если мы не сможем бежать все вместе: чтобы самые сильные среди нас встретили римлян, в то время как остальные спрячутся в пещере.

Бой был недолгим. Римляне одолели нас за несколько минут. Они бились не в полную силу, стремясь скорее брать в плен, чем убивать, мы же сражались отчаянно. Но, несмотря на это, мы были им не ровня. Вокруг царили ужас, смятение, крики. Некоторых уже оглушили дубинками, и они валялись на земле. Другие бились в сетях, точно пойманные звери. Я увидел в гуще римлян высокого всадника, того самого, со шрамом. Он выкрикивал приказы. Я бросился к нему. Я вскинул кинжал, прыгнул и на миг почувствовал, что способен летать. Я собирался ударить его кинжалом, но конь развернулся и кинжал попал в шею коню. Животное завизжало, вздыбилось, на руку мне хлынула горячая алая кровь. Всадник воззрился на меня сверху вниз, его губы скривились в жуткой усмешке. Порыв ветра откинул прядь нечесаных светлых волос, обнажив шрам, идущий от лба до подбородка. Я увидел дикие, жуткие глаза.

Он занес свою палицу. Потом россыпь звезд — и тьма.

В голове у меня все еще гудело от удара, когда нас, скованных вместе, заставили встать и выстроиться вдоль песчаникового утеса. Камень за спиной был теплый, нагретый полуденным солнцем. Ноздри у меня были забиты пылью и гарью. Они обшарили наши убежища, отыскали наши небольшие запасы пищи и одежды. Все, что можно было сжечь, они предали огню.

Римляне сидели в седлах. Они расслабились, шутили и пересмеивались между собой, но все же не спускали с нас глаз. В руках у них были длинные копья, которые они держали под мышкой, устремив их нам в грудь. Время от времени кто-нибудь из римлян тыкал острием копья человека, которого охранял: колол ему грудь или дотрагивался до шеи — и ухмылялся, видя невольную дрожь, пробегающую по беззащитной плоти. Их было больше, чем нас, по трое римлян на каждого пленника. Матон всегда предупреждал, что они явятся большой толпой. «Было бы нас побольше!..» — подумал я, но тут же вспомнил, каким жалким выглядело наше сопротивление. Даже если бы все карфагенские беженцы, рассеянные по пустыне, собрались вместе, мы бы и тогда потерпели поражение.

Потом римляне расступились, и в образовавшийся проход въехал их предводитель. Он тащил за собой Матона на удавке, обвязанной вокруг шеи старика. Матон, как и остальные, был обнажен и связан. Увидев его в таком виде, я опустил глаза от срама. Таким образом мне удалось не встретиться взглядом с предводителем римлян. Он медленно проехал мимо, копыта его коня звенели о камень.

Доехав до конца строя, он развернул коня, и я услышал его голос, грубый и громкий. Он хорошо говорил на пуническом, но с отвратительным латинским акцентом.

— Двадцать пять! — объявил он. — Двадцать пять карфагенских мужей взяты сегодня в плен во славу Рима!

Римляне в ответ принялись стучать своими копьями по камням и выкрикивать его имя:

— Фабий! Фабий! Фабий!

Я поднял глаза — и с содроганием обнаружил, что он смотрит на меня. Я поспешно опустил взгляд.

— Эй, ты! — воскликнул он. Я вздрогнул и едва не поднял взгляд снова. Но краем глаза увидел, как он рванул удавку. Он обращался к Матону. — Ты у них, кажется, главный, старик?

Фабий медленно вращал запястьем, натягивая поводок, подтаскивая Матона все ближе, пока старик не придвинулся вплотную к его ногам.

— Двадцать пять мужчин, — сказал он, — и ни одной женщины или ребенка, а единственный седобородый ты. Где остальные?

Матон ничего не сказал, потом захрипел, когда удавка натянулась еще сильнее. Он вызывающе вскинул голову. Его губы раздвинулись. Он плюнул. Пленники ахнули. Фабий только усмехнулся, вытер плевок со щеки и стряхнул его в лицо Матону. Тот вздрогнул.

– Что ж, старик, пусть будет так. Твоей кучке беглецов больше не нужен предводитель, а нам слабые старики ни к чему.

Раздался свистящий звук — он выхватил меч из ножен, и солнце сверкнуло на клинке, вскинутом над головой. Я зажмурился. Я инстинктивно попытался закрыть лицо руками, но руки у меня были связаны. Раздался отвратительный звук удара, потом стук — то отрубленная голова Матона упала на землю.

Посреди криков и стенаний пленников, я услышал справа от себя шепот:

— Ну вот, началось...