— Вот тут по центру четыре барака стояли. Людей тьма была. Забузили из-за жратвы и под­няли кипеж. На работу не вышли. Администра­ция долго не думала. Послали пару бульдозеров навстречу друг другу. Люди в середине оказа­лись. Всех всмятку сгребли. Одни кости и кровь. Закопали всех в общей яме. Ничем не означили. А человек триста не стало. В общей могиле ле­жат. Без крестов и имен. Попробуй, отличи, где кто? Зато бунт погасили быстро, другим в науку, чтоб не бузили. И сколько такого зверства терпели в те годы, не счесть,— выдохнул человек тяжко.

— Выжившие теперь вспоминать не хотят. Слишком дорого дается та память. А виновные до сих пор не наказаны за массовое убийство. Живут себе спокойно по городам и селам. Не одна блоха их не грызет и не точит. Вот только дома дети до сих пор ждут, все надеются на ошибку. А в сиротстве, ох и не сладко дышать. Судьба навсегда искалечена. А начальник этой зоны в Одессе живет. В пароходстве работал, уважаемым человеком считали козла. А ведь это он дал команду бульдозерам. И те выполни­ли ее молча, даже не подумали, что там их отцы и братья! Так кого виним, если сами сволочи! — скрипнул зубами водитель.

— Давно из зоны вышел? — спросил его Игорь Павлович тихо.

— Давно. Мы свой барак подожгли, от него остальные загорелись. Спасать нечем и некого.

Те, кто в живых остались, разбежались в раз­ные стороны. Попробуй всех перелови. Вот и списали на пожар. Правда, в огне тоже погибли люди. Но бульдозеры смяли куда больше. Это им не простится.

— А что теперь сделаете?

— В Одессе и накрыли. Караулили до вече­ра, до самой темноты. Потом на набережную вызвали из ресторана. В хорошем настроении мужик был, все что-то напевал. Когда напомни­ли, кто мы есть, словами подавился, дышать стало нечем,— умолк водитель.

— Что ему сделали, как загасили?

— «Разлукой» по башке и в воду. Списали на несчастный случай, мол, нырнул неудачно. Да хрен с ним. Уже больше десятка лет про­шло. А у меня по соседству трое пацанов живут, дети того, какого бульдозерами смяли. Уже взрослые. А у меня до сих пор язык не повора­чивается сказать им правду. Так даже со скотом не обходятся,— и, увидев деда на обочине трас­сы, притормозил машину, позвал:

— Трофимыч! Возьми свои харчи. Мешок на мешок меняю. Давай сюда! — протянул руку за мешком и, повернувшись к Бондареву, сказал сипло:

— Один из выживших. Чудом выскочил из- под бульдозера. За ним гнались, чтоб оставить под гусеницей. Но не получилось. Сбежал, мо­лодым был, жить хотел.

— А чего теперь с Колымы не уехал?

— Некуда стало и не к кому. Так вот и при­сох наш Трофимыч. Психоватым стал. Ему с людьми нельзя долго находиться. Начинает бросаться на всех, нервы сдают. Вот и живет один. Другой бы вконец свихнулся. Этот как-то держится. Временами находит на него бешен­ство. Тогда все разбегаются. С семьей ему жить нельзя, передавит, перережет всех. О том все по трассе знают. У нас много всяких чудаков, но уже старые, жить им осталось совсем немного. Но надо, чтоб жили и умерли своей смертью, а не насильственной, по чьей-то прихоти. Всем миром помогали им выжить, назло гадам.

— Досадно, что человека искалечили,— бур­кнул Бондарев.

— А только ли его!

— Есть сумасбродные буйные и тихие, па­ралитики, есть ползающие, ходить не могут, от­казали ноги. Есть слепые. Мы всем помогаем, знаем, на материке их лечить не будут. Дорого, много возни. Нет сочувствия и тепла. А где взять, коль сам не пережил Колыму, не прочувствовал на своей шкуре ее руку. Вот и досматриваем дедов, как можем. Не даем помереть, держим в этой жизни. Чтоб знали, не все умерли. Живы мы покуда. И уж своих отцов сумеем прокор­мить и удержать от смерти. Ты не смотри, что они старые. Иным аж по девяноста лет. А они не хотят помирать. Живут и радуются, сынами нас зовут. Не для словца, наверное, за дело. Верно, говорю? Вот я тебя к Воробью отвезу! Классный старик. Много чего расскажет. Он — сама история Колымы. Чуть ли ни первый зэк, появившийся в этих местах. А жив, слава Богу! Мы его бережем, государство о нем не помнит, давно списали в покойники, а он хоть бы что! Самый веселый и озорной. И пошутить умеет и даже выпить. Все помнит. И всех, каждого узнает в лицо. Ни на что не жалуется. На одно в обиде, что родился в стране, где человека не ценят и не берегут, как алмаз в короне. Он очень любит людей, потому самого берегут.

Бондарев, оглянувшись, увидел человека. Се­рый, маленький, он несуразно бежал к машине, размахивал руками, ногами, всем, что у него имелось, что-то кричал, подпрыгивал, всячески привлекал к себе внимание. И действительно, был похож на подстреленного воробья.

Писклявым бабьим голосом просил подож­дать его и семенил ногами изо всех сил.

— Дед! Не торопись, я жду и без тебя не поеду! Не беги так шустро. Успеешь!—достал водитель из кузова полный мешок харчей.

— Во, хорошо, что приехал вовремя! А то ни хрена жратвы не осталось. Все поклевал. Ты, как знал, что мне подкинуть надобно. Вовсе из­вел продукты. Давай мешок и бери деньги.

— Ты еще раз приди. Тут еще картошку, лук и чеснок тебе подкинули с нового завоза. Те­перь надолго хватит. Да еще вот этого человека дня на три прихвати. Он газетчик. Про тебя писать будет, как про местную знаменитость! Слышь, дед?

— А жратвы он взял на себя? — спросил старик.

— Взял! На твоей шее сидеть не станет! — пообещал шофер и, подав сумку Бондарева, по­обещал приехать за ним через три дня.

Игорь Павлович пошел следом за стариком, еле успевая.