Монах добавил вкрадчиво:

— Ты только представь, Кристофорус, что кто-то откроет для мира эту давно ждущую нас землю со всеми ее богатствами и приведет туда «корабли Фарсисские»! Потомки вечно будут повторять с благоговением его имя. Слава его будет сравнима только со славой королей, да что там — со славой самого Пресвитера Иоанна! Неисчислимы будут его почести и богатства. Обширнейшие поместья, конюшни лучших коней, флотилии кораблей, красивейшие и недоступнейшие жены! Титулы!

— Ты не безумен ли, брат Корвин? Я — сын шерстянника, ткача… Стань я хоть капитаном… Поместья, флотилии, титулы!.. Родился ткачом — умрешь ткачом, — усмехнулся Христофор.

Брат Корвин придвинулся ближе и опять пропищал издевательским, тонким голоском, как дразнящий ребенок:

— Ох, прости, прости, забыл! Забыл! И на отпевании скажут: почил в Бозе Кристофорус Колумбус, lanarius, иногда, правда, выходивший в море на старой посудине!

— Так и скажут.

Монах вдруг заговорил раздраженно:

— А слышал ли ты такое имя — Диого де Сильвес?

— Кто же не слышал о Лысом Диого? Какой моряк ему не завидует! Лысый Диого открыл Азоры.

— А знаешь ли ты, что начинал он на кораблях как «крысенок», голь портовая?

Христофор припоминал и такие разговоры.

— А знаешь ли ты, что потомки этого «рато пекеньо» — благородные доны и сейчас разъезжают по Лиссабону в каретах роскошнее королевских?! А слышал ли ты о счастливцах и баловнях судьбы — капитанах Перестрелло, Триштане Тейшере и Жоане Зарку?

— Конечно, во всех тавернах от Уэлвы до Санта-Круса знают, как случайный шторм помог им открыть Мадейру и Порту-Санту!

— Случайных штормов не бывает! — резко, как зубастый зверек, огрызнулся монах, — А знаешь ли ты, сколько славы и денег принес им этот «случайный» шторм, и почему при мысли об этой истории у капитанов от Уэлвы до Санта-Круса челюсти сводит от зависти, как от кислого дешевого вина? Этим безродным дано было позволение сидеть в присутствии королей! Оставаться с покрытой головой у трона! Собственные острова! А ведь все они были просто навигаторами, да и то не из самых лучших! А что до благородного происхождения — это за безродного старика Перестрелло, первооткрывателя, владельца и губернатора острова Порту-Санту, одно из благороднейших семейств Португалии, де Мониз, почло за счастье выдать едва вошедшую в возраст красавицу Исабель.

Корвин с удовлетворением видел, что наконец-то разговор по-настоящему заинтересовал его «грешника».

— И какова цена такой удачи, брат Корвин? Ведь чем больше удача, тем выше цена, разве не так?.. — задумчиво проговорил Христофор.

— Да ты никак мула на ярмарке покупаешь! — засмеялся монах. Рот и голос смеялись, а мерцающие под нависающими надбровными дугами глазки оставались серьезными, беспокойными.

— Ты сказал, что поможешь мне… Как?

Тон монаха сразу стал по-деловому озабоченным:

— Помогу. Не сомневайся. Для начала — убеди капитана плыть на поиски западной земли, до самого края ваших карт. С этого и начнем. А потом — увидишь!

Вдруг большой рот монаха опять растянулся в шутовской, обезьяньей улыбке, и опять стал пронзительным, высоким голос:

— Скажи, савонец, что чувствуешь ты, когда тебя бьют? А уж били-то, надо полагать, предостаточно… Или вот, например, если тебя хлестнут плеткой, вот так, наотмашь?.. — Монах резко изобразил это костлявой рукой, занеся ее над Христофором так неожиданно, что он вздрогнул и отстранился.

Заиграли злые желваки, Христофор перехватил руку монаха, тонкую, как жердь. Монах не отнимал ее, несмотря на явную боль, и смотрел с притворным, издевательским ужасом.

— Ты — спас мне жизнь, Корвин, твое счастье. Но знай — когда какая-нибудь тварь, какого бы она ни была звания, заносит надо мной руку…

— Или сапог… или… плетку? — лукаво прищурился монах.

— …тогда я способен на что угодно.

Монах вдруг опять разразился надрывным, нехорошим грудным кашлем. Христофор выпустил его руку.

— Gloria, gloria! — просипел монах, прокашлявшись: — Хорошо сказано! «Способен на что угодно!» Очень хорошо сказано! А вот что вздрогнул, испугался — плохо. Сильна привычка. Все боишься. Знаешь, что ударят. П-о-с-м-е-ю-т. А если так думаешь, то посмеют непременно! Хотя — чему удивляться? Твоего Доменико-то благородные синьоры ведь хлестали плеткой как мула, да еще на глазах у всех.

Христофор сидел, опустив голову. Неужели в бреду он говорил и об этом? Не иначе, откуда же тогда знать монаху?

Совсем рассвело.

Помолчав, монах примирительно добавил, поднимаясь и зевая — ни дать ни взять усталая обезьянка-альбинос, обряженная для чьей-то жестокой потехи в монашескую рясу:

— То, что ты оказался в море, Кристофорус, это правильно. Вот только плаваешь не туда и делаешь не то.

И опять зашелся долгим приступом кашля.

На том и закончился этот странный, разбередивший Христофора разговор.

Однако весь остаток ночи, до самой своей полуденной вахты, он спал прекрасно, без всяких снов вообще и, проснувшись, с удовольствием поел вяленой свинины с размоченными в вине галетами.