Христофор видел черных людей и раньше, но только издали, на помостах невольничьих рынков — в Лиссабоне, Тенерифе, в Венеции. Он спрашивал себя, за что наказал их Господь, создав рабами, и есть ли у них души или нет, и есть что-либо человеческое вообще?

Он скрыл от боцмана, что знает штурманское дело, ему хотелось наверх, на ванты и мачты — подальше от этих зловонных трюмов и палубы, в небо, куда не доходили миазмы. На палубах же, и особенно под ними — была Преисподняя. Называлась она «Бечалла», каравелла капитана Альбуфейры.

Скорее бы Лиссабон! К счастью, тяжелая работа палубного матроса доводила Христофора до желанного изнеможения и полной потери мыслей. Тогда не было сил думать ни об убийстве Ксеноса, ни о Корвине, ни о потере «Пенелопы». Ему казалось, что в смерти капитана есть и его вина: зачем он слушал этого безумца! А монах утонул, не мог не утонуть. Stipendium peccati mors est.

Грузом «Бечаллы» были черные подростки. Самому старшему вряд ли исполнилось и шестнадцать, самому младшему казалось не более десяти. Когда Христофор спросил у кого-то, почему, ему все деловито объяснил какой-то из надсмотрщиков, удивляясь, что он не понимает очевидного: тела таких рабов не изношены болезнями, работой, родами; места в трюме они занимают меньше, значит, и набить их туда можно больше, чем взрослых; еды и воды, чтобы выжить, им нужно меньше, чем взрослым; мускулам мальчишек далеко до силы взрослых мужчин — значит, для надсмотрщиков они безопаснее, да и в домах — как прислуга; самых младших еще покупают знатные дамы вместо собачонок; работу на сахарных плантациях подросгки-рабы осваивают быстрее и преданны господам! А среди девчонок есть и девственницы, за этих в Лиссабоне дают дороже всего, да вот только не уследишь за такой оравой в трюме, приходится девственниц держать за решеткой отдельно. А самое главное: если этим дьяволятам посчастливится дожить до зрелости (или хотя бы до Лиссабона!), они куда скорее взрослых забудут, что такое — быть свободным. Так объяснили непонятливому новому матросу бывалые моряки-escraveiros [249] .

У escravos [250] не было имен, только номера, выжженные тавром на плече перед отправкой. Или клички, которые они должны были тут же запоминать по-португальски. Если подросток по оплошности называл свое «старое» имя, его били. Словно звуки их имен, даже таких странных и непроизносимых, все-таки приближали их к людям. «Товар» с номером иногда портился. Товар выбрасывали. Трупы летели в море как мешки с подмоченной шерстью или сахаром. Христофор опять и опять задавал себе вопрос: есть ли у них, этих «мешков», души? Легче было думать, что нет. После нескольких дней в море escravos казались безразличными ко всему, кроме воды и пищи. Потом — просто воды. А потом — обессиливающее безразличие вообще ко всему накрывало их и обволакивало, словно тяжелый, мокрый парус.

Особенно лютовал на «Бечалле» один надсмотрщик — огромный негр. Белые звали его Синьор Иуда. Тот не понимал истинного значения и очень гордился «белым» прозвищем. Он говорил на ломаном португальском и щелкал бичом с видимым удовольствием.

Матросы рассказывали, что всех своих соплеменников на этой каравелле продал белым именно он. Свою долю от продажи он зарабатывал честно.

Уже в самом конце пути, когда показалась на горизонте долгожданная полоска португальского берега, одна из девчонок в трюме родила ребенка и вышла с ним впервые на свет, нетвердо ступая по качающейся палубе, с засохшей кровью на ногах. Девчонок охотнее выпускали наверх и иногда просто выгоняли на палубу, заставляя ходить туда-сюда, чтобы капитан и команда могли рассмотреть их получше при свете и выбрать себе для забав. Негритянка с ребенком села на палубе, опершись на мачту, и стала кормить младенца. Она ничего не замечала вокруг — ни похотливых взглядов, ни хохотков, ничего, кроме этого крошечного, сморщенного, сучащего ручками и ножками существа у груди. Смотрела и, видимо, лопотала своими огромными губами что-то нежное, птичье. Христофору было хорошо ее видно и то, что юная мать — страшно измучена: кроваво-красные прожилки в глазах, запекшиеся, потрескавшиеся, искусанные серые губы, всклокоченная нечесанная туча волос. Но от шеи, ног и груди совершенной формы, словно выточенных из черного дерева, трудно было отвести глаз.

— Что, понравилась? Хороша! Но зря она старается, — раздалось за спиной. Христофор обернулся: говорил матрос с желтоватыми белками глаз. Под ними — широкая нечистая повязка — там, где должен быть нос. Носа не наблюдалось.

— Все равно ее котенка скормят рыбам: с новорожденным младенцем за нее только полцены дадут, а без него — отличных денег стоит такая красотка, и до канарских плантаций ее вряд ли довезут — купят хозяйки лиссабонских притонов. Новорожденные ничего вообще не стоят. А утешить ее тут есть кому, начиная с капитана. Может, и тебе что-нибудь перепадет, — лукаво подмигнул матрос Христофору, видя, что тот не может оторвать глаз от девчонки с младенцем.

— Не разумею, почему на «негровозы» неохотно идет народ! — продолжил он. — Заплатят тебе здесь куда больше, чем на твоем «сахарнике». Я-то на сахарниках поплавал. Знаю. Escravos — куда выгоднее! Э, да ты и впрямь на navio negreiro первый раз, — потешался над ним Безносый, заметив, что Христофор сильно побледнел, когда к женщине подошел Сеньор Иуда, загородив ее своей лоснящейся, как китовый бок, потной спиной. — Ничего, привыкнешь, генуэзец! Они же только так, снаружи на людей походят, а на самом деле и не люди вовсе. Не Бог, а дьявол их сотворил по своему подобию. Неужели не видишь? И смрад от них какой — чуешь? Разве белый человек так смердит? — Христофор не успел ответить. — Доподлинно рассказывают, у себя в хижинах они поедают друг друга и даже детей своих, как дикие звери!

— И ты это сам видел? — брезгливо морщась, спросил Христофор.

— Сам не видел, не буду врать, но другие видели. И монахи-миссионеры рассказывали, Божьи люди, им-то можно верить! Да ты не бойся, вот побледнел, тебя здесь не съедят! — Безносый раскатился сухим, клацающим смехом, словно крабы щелкали клешнями.

Тут боцман проорал команду убрать большой парус. Христофор с облегчением взлетел по вантам и уже не видел, что случилось на палубе, только услышал короткий, словно чаячий, крик и всплеск.

Далеко внизу качалась палуба с лохматой, сжавшейся в черный комок девчонкой. Она обнимала себя за плечи, словно не знала, что делать с ненужными теперь руками, в которых не было ребенка, и, опустив голову, сжималась все сильнее, словно хотела уменьшиться и исчезнуть совсем. Не кричала, не плакала, и сверху виделась ему совсем маленькой. Он старался отвести взгляд и не мог…

Неожиданно девчонка распрямилась, запрокинула голову, словно звала кого-то на небе или призывала в свидетели, и тонко крикнула: Abena!