— Я ведь родился здесь, вон там — видишь остаток стены слева от крепости? — был наш дом. Все умерли и похоронены здесь. И мать, и мой отец, картограф Иегуда.

— Картограф Крескес?! — Христофор сам не раз прокладывал курс по его точным, подробным портоланам атлантических берегов и африканского побережья, а продавцы в Лиссабоне всегда драли за копии карт Крескеса втридорога.

Половина лица Авраама, словно назло неподвижной другой половине, расплылась в счастливой, гордой улыбке. Остатки его редких волос безжалостно трепал ветер.

— Он самый! Каждый год, где бы ни кочевал, я стараюсь побывать здесь, на их могилах. Моему отцу выпало счастье быть картографом самого принца Энрике.

Ветер завывал так, что им приходилось почти кричать, чтобы слышать друг друга.

— Запомни, навигатор… — крикнул Авраам, — мы сейчас стоим у разбитой скорлупы огромного яйца. Вот из этой скорлупы, — обвел он здоровой рукой все известняковые развалины вдалеке и маяк, — и вылупилось все: лучшие в мире портоланы, лучшие астролябии и квадранты, первая каравелла! Отсюда вылупился лиссабонский порт со всем его лесом мачт! Лучшие навигаторы мира вышли из во-он оттуда — Villa do Infante — Школы принца Энрике в Сагреше. Здесь впервые замыслили неслыханное — плыть к страшному африканскому мысу Бохадор, за которым — так долго верили все — Предел Мира и Море Тьмы, поглощающее людей без следа. Я был тогда совсем мальчишкой. Принц Энрике говорил: «За мысом Бохадор — не море Тьмы, там — море Нашего Страха». И еще говорил он, и это любили повторять в его Школе: «Доплывешь куда угодно и вернешься живым, если умеешь завязать глаза своему страху и если есть у тебя добрый…»

— «…добрый корабль, вдоволь пресной воды, бакалао и веры!» — закончил Христофор. — Эти слова Энрике Нави-гадора знают все португальские моряки от Азор до Африки!

Авраам обрадовался так, что задвигалась, кажется, даже мертвая, неподвижная половина его лица.

— И видишь, принц Энрике был прав: теперь корабли заплывают за мыс Бохадор каждый день! Так какого цвета там вода, и кипит ли она, как в адских котлах?

— Вода там синяя, как везде! — крикнул со смехом Христофор. — И «кипит», только когда к мысу подходит много тунцов.

— Вот видишь! Страх делает невозможным выполнимые вещи. Даже поговорку сложили: «Quern quer passar alem do Bojador, Tern que passar alem da dor» [256] . Отец говорил мне, как горд он был — принадлежать настоящему братству людей. Принц Энрике не различал, безродный ты или знатный, богатый или нищий, еврей, мавр, араб, скандинав, немец, англичанин — если только ты знал небесные светила, течения, ветра или умел строить каравеллы и, главное, — имел тягу к непознанному, что пересиливает даже страх! Здесь взяли за основу арабский и северный корабли и построили первую каравеллу, я тоже тогда с утра до ночи пропадал на верфи. Смотри, там!

Темнело стремительно, но еще достаточно было света, чтобы увидеть у берега что-то вроде остатков заброшенной верфи. И темный маяк рядом. У Христофора опять на мгновение возникло чувство, что все это он уже где-то видел…

— Маяк «живой»? — крикнул он.

Авраам таинственно улыбнулся и прокричал весело:

— Не знаю! До сих пор жил на этом маяке последний, кто остался от Сагрешской школы, очень знаменитый когда-то человек. Теперь, конечно, всеми забытый: капитан Эаниш. Он первый на своем корабле и обогнул тот заколдованный мыс! И выиграл пари! До сих пор он поддерживал здесь огонь, хотя, когда я видел его в последний раз, он выглядел совсем иссохшим от старости! Если он умер, тогда — некому.

Они замерли, глядя на маяк. Башня оставалась темной. Христофор загадал: если появится огонь, значит, все будет хорошо! Что именно «хорошо» — он и сам бы не объяснил. Темнота уверенно заползла в зияющий верх башни, словно в широко открытый рот.

— Темно. Видно, умер он, капитан Эаниш, смотритель, — скорбно и задумчиво проговорил Авраам. — Я малодушен и всегда страшился этого дня.

— Почему?

— Потому что тогда последним смотрителем стану я. Больше некому. Уйду от Бернардо, хотя платит он честно, да и привык я за годы ко всем — народ они незлой, бывает хуже. Но каждый зачем-то рождается на свет. — Живая половина Крескеса горько усмехнулась. — В моем случае не только все вокруг, но и я очень долго не мог понять, зачем родился… А теперь знаю зачем: когда умрет Эаниш — поддерживать на маяке огонь, найти преемника, если получится, и потом умереть поблизости от родных могил и великой памяти.

Маяк был черен.

«Даже этот калека знает, для чего живет», — подумал Христофор. И спросил:

— И что потом случилось в Сагреше? Почему здесь теперь так пустынно?

— Принц Энрике здесь и умер, в этой крепости, и Саг-реш постепенно превратился в груду развалин! Здесь мало воды, ничего не растет, все выдувает ветер. Но отец с матерью оставались здесь до конца, я давно похоронил их и после этого стал скитальцем, — ответил Авраам. — Местные крестьяне растащили камень для своих построек! Сагреш кончился. Но все продолжается теперь в Лиссабоне! И если ты навигатор, то тебе нужно только туда!

Им показалось, или на маяке что-то блеснуло? Они переглянулись — не почудилось ли? Не почудилось: в черном зеве башни точно блеснул огонь. Он медленно разгорался и упрямо выталкивал скользкую темноту в море.

— Жив Эаниш, жив бессмертный сукин сын! — радостно заорал Авраам, заглушая ветер и рокот моря, и больно ударил Христофора по плечу от восторга.

…Дубовая дверь в башню маяка оказалась закрытой. Христофор стучался так, что мог бы поднять и мертвого, а Крескес зычно звал капитана по имени, но никто так и не открыл тяжелую, словно крепостную, дверь.