Но слез не было. Я обхватила руками голову, на которую как будто тугой обруч надели, и он все продолжал и продолжал сжиматься, раскачивалась из стороны в сторону и стонала.

Николай полез в холодильник, достал бутылку водки, которую я приготовила на Новый год и, естественно, так и не открыла, и налил мне полный стакан.

— Пей! — сказал он, поднося его к моим губам. — Пей! Так надо! Считай, что это лекарство.

Давясь и захлебываясь, я выпила водку, и по телу разлилось тепло. Потом у меня в душе вдруг словно какой-то клапан открылся, и я, нет, не заплакала, я завыла, давая выход той боли, которая грозила разорвать меня. Я сползла на пол и скрючилась, севши на колени. Я все так же раскачивалась, держась за голову, но могла уже что-то произносить.

— Нет, — выла я. — Я не верю… Этого не может быть… Этого не должно быть… Это неправда… Он не мог умереть… Это нечестно… Я не смогу без него жить… Я не хочу без него жить… Зачем мне жить, если его нет…

Все то, что происходило со мной в тот день и всю следующую неделю, я знаю только со слов Николая, который унес мой пистолет, спрятал все острые предметы, срезал с балкона веревки и, перетряхнув мой гардероб, забрал даже пояса от платьев. Он нашел гвозди и забил балконную дверь так, чтобы я не могла туда выйти. Уходя от меня поздно вечером, он запер меня и унес ключи.

Он приходил ко мне каждый день до и после работы и пытался хоть чем-то накормить, но я не могла есть. Я только пила, загоняя себя в состояние беспамятства и бесчувствия. Потому что, стоило мне очнуться, на меня снова наваливалась эта непереносимая боль, и я шла к холодильнику. Постепенно я выпила все, что было в доме, и стала скандалить, требуя, чтобы Николай или выпустил меня из дома, или приносил что-нибудь сам. Тогда, поняв, что ему одному не справиться, Николай позвонил моим родителям, приехал папа и забрал меня в деревню.

Увидев меня, мама ахнула. Она уложила меня на диван, села рядом, стала гладить по голове и говорить те милые, добрые слова, которые умеют говорить только мамы. И я, наконец, впервые заплакала. И мама плакала вместе со мной от бессилия отвести беду от своей любимой доченьки и от жалости ко мне: Ведь я предупредила их, что приеду вместе с Игорем, о котором они знали по моим рассказам и фотографии, и ждали нас двоих, заранее радуясь моему счастью.

Они выхаживали меня, как тяжелобольную, не оставляя ни на секунду одну, видимо, Николай предупредил, что от меня можно всего ожидать. А я лежала, смотрела в потолок, и снова и снова перебирала все, что было связано с Игорем. Вспоминала каждое его слово, жест, взгляд.

В воскресенье мама позвала меня с собой в церковь, помолиться за упокой раба Божьего Игоря, свечку поставить. А на мои слова, что он некрещеный, ответила только, что перед Богом все равны. Я подошла к зеркалу, чтобы повязать платок, и впервые с того самого страшного дня, который пока был в моей жизни, посмотрела на себя. Почерневшее от горя лицо, темные круги под ввалившимися глазами и седая прядь в волосах совсем не испугали меня — мне больше не для кого было жить, так какая разница, в каком виде мне доживать свой век, красавицей или уродиной.

Я стояла в церкви, смотрела на лики святых и совершенно ничего не чувствовала — ни трепета, ни благоговения. Я стала смотреть на свечку, которую поставила за упокой Игоря, на самое ее пламя и мысленно разговаривала с ним, а когда пламя колыхалось, мне казалось, что Игорь мне отвечает.

После службы мама подвела меня к батюшке — это оказался довольно молодой человек, видимо, недавно из семинарии. Наверное, мама предварительно рассказала ему мою историю, потому что он не стал говорить о вечном и высоком, а дал мне простой и ясный расклад, которому позавидовал бы хороший следователь.

— Назови мне, дочь моя, тех людей, которые любят Игоря настолько, чтобы помнить о нем всю жизнь. Для которых его смерть — горе неизбывное, которое от времени не истает.

Я смогла назвать только маму Игоря, которую никогда не видела, и себя, потому что других просто не было. У всех его друзей и сослуживцев своя жизнь, свои заботы, свои проблемы. Хорошо, если помянут рюмкой водки, поднимая тост номер три.

— Дай Бог его матушке долгих лет жизни, но ведь ты, дочь моя, помоложе ее будешь, тебе пережить ее предназначено. А потому и умом, и сердцем пойми, что нет смерти, пока есть на земле хоть один человек, который об усопшем помнит, о душе его молится, в чьей памяти он живет. Игорь помог тебе в трудную минуту, выручил, никакого своекорыстного интереса не имея, как морковку из грядки, из беды выдернул. Значит, не хотел он, чтобы ты безвинно страдала, счастливой тебя видеть хотел. Вот и тебе в память о нем должно добрые дела творить. А потому не огорчай его душу, живи полной жизнью, но помни о нем. А он, глядя на тебя, порадуется.

С этого момента началось мое медленное возрождение к жизни.

Как-то вечером папа подошел ко мне, сел рядом и сказал:

— От горя, дочка, люди по-разному спасаются. Кто пьянкой, а кто работой. Есть люди, которые руками делают что-нибудь и успокаиваются, вяжут, там, шьют, если о женщинах говорить. А у тебя, Елена, голова должна быть работой занята, только это тебе помочь сможет. Подумай об этом.

Очень медленно, просто черепашьими шагами из моей души уходила боль, оставляя за собой пустоту, которую уже ничто и никогда не сможет заполнить.