Так и было сделано. Никто не заметил подделки, и всё обошлось.

Но через неделю последовала новая двойка.

И опять наши дети решили нас не волновать, и опять вспомнили про бабушкино неважное сердце. И опять сами подписали дневник.

Кончилась эта история довольно печально. Я встретила на улице Зинаиду Павловну, учительницу, и она спросила, не тревожат ли меня Павликовы двойки. Представьте, каково было мне это услышать!

Я совсем не так уж боюсь двоек – двойку можно исправить. Вот когда мне врут – этого я боюсь как огня.

А мои дети смотрели на меня невинными глазами и говорили:

– Мы не хотели вас волновать, тем более что у бабушки неважное сердце.

– Негодяи! – кричала я им. – Это не меня боялись вы взволновать, это вы себя боялись взволновать!

– Не кричи так страшно на детей, – говорила бабушка, у которой теперь и в самом деле заболело сердце.

– А им не пришло в голову, что лучше бы не волновать нас и не получать двоек! – кричала я. – Это дурацкая страусовая политика! – кричала я.

– Объясни им, по крайней мере, что такое страусовая политика, – монотонно говорила бабушка, – они не понимают.

– Прятать голову в песок, оставляя всё остальное на съедение врагу, – вот это что такое!

– На страусов клевещут! – несерьёзно крикнул, высунувшись в дверь, папа.

– «Боялись волновать»! – кричала я. – А двойки домой приносить – этого они не боялись?

Словом, я тогда раскричалась на весь дом, и нагоняй они получили изрядный.

А потом в школе произошло ЧП; не вам мне объяснять, что ЧП – это чрезвычайное происшествие.

И происшествие на самом деле было ЧП.

Тот же самый Славка, от великого ума должно быть, взял газету, поджёг её и сунул в парту, но не в свою, а в Павликову. Там начали гореть тетрадки и обгорела с одного боку Павликова шапка.

Тут уместно сказать несколько слов о шапках.

В эту зиму наши мальчишки просто с ума посходили из-за своих шапок. Пошла мода опускать козырёк ушанки на самый нос, так что смотреть можно было, только далеко откинув назад голову. Так они и ходили теперь, задрав головы и стараясь через козырёк и переносицу хоть что-нибудь разглядеть.

Меховые ушанки в тот год были у наших мальчишек в большой цене.

Именно такая меховая ушанка и обгорела с одной стороны, когда злосчастный Славка сунул в парту горящую газету.

Сын выхватил книжки и шапку, загасил пламя, и всё обошлось бы тихо, если, конечно, не считать того, что Славку сильно вздули, но тут, на беду, мимо двери проходила классная руководительница. А из парты ещё вырывался дым – там догорала какая-то бумажка.

Представляете, как рассердилась классная руководительница!

– Кто это сделал? – грозно спросила она.

– Не знаю, – сказал Павлик.

– Не знаю, – сказал Славка.

– Валя, – обратилась она к моей дочери, – ты что, тоже не знаешь, кто это сделал?

– Не знаю, – ответила Валя.

Все трое, конечно, сказали неправду. Славка знал, потому что сам сунул в парту горящую газету. Павлик знал, потому что не мог не видеть, как её туда суют. А дочь моя сидела сзади них, как раз за Павлом, и тоже, по всей вероятности, видела, как всё это произошло.

Но все трое сказали своё «не знаю».

И вдруг поднялась Таня Кузьмина, которая сидит на одной парте с моей Валей.

Таня дрожала с головы до ног, она вытянулась в струнку, лицо её было бледно («Она очень нервная», – пояснила мне дочь, рассказывая всю эту историю).

– Зинаида Павловна, – сказала Таня дрожа, – газету в парту сунул Лобанов.

Лобанов – это фамилия Славки.

– Хоть один-то честный человек нашёлся, – заметила Зинаида Павловна и велела Славе следовать за ней.