До Старого Города Алан добрался за считанные минуты. Только лишь выйдя за калитку, он кинулся к мистическому, всегда притягивающему месту, побежав что было сил, словно спасаясь от мчавшегося вслед хищника. Алану хотелось как можно скорее добраться до белого, вырастающего из земли, идеально гладкого камня. Он не хотел ни о чем думать, поставив на любые мысли запрет, пока не доберется до убежища.

Привычной дорогой до подвижного моста, пройти пятьдесят девять брусков, почувствовать кач тросов, всегда, как впервые, бояться кубарем упасть в дикий поток… А там уже горной тропой, все равно что лестницей вверх, пока не сравняешься взглядом с равным каменно-землистым пластом, служащим опорой для этого «канала между мирами».

Усевшись на камень, приложив к нему ладони, Алан отдал себя в объятия неземному теплу от гладкой поверхности расходящейся по всему телу к самому сердцу. Оторвав нагретые ладони от камня, он приложил их к лицу – спрятавшись в потустороннюю, чудну́ю теплоту. Глаза закрыты ладонями и вовсе будто нет глупого мира, со всеми его условностями, которые нужно постоянно учитывать, чтобы было хорошо… Только вот хорошо все не становится, а только хуже и хуже…

Раньше Алану нравилось убегать сюда. Ведь здесь можно ощутить себя увешанным луком и мечами древним воином, защитником любимых от врагов. Потом это место стало единственным, где можно скрыться от людей и побыть одному. Но сейчас находиться здесь, значит исчезнуть, испариться из этого запутанного, сложного мира… отдать себя жизни, в которой нет предстоящих выборов и решений, нет ошибок и неверного пути, нет одиночества и непонимания… А что тогда останется? Останется лишь вечное – теплота и гладкость камня…

Сейчас перед Аланом раскинулись два мира – маленькая бесцветная деревушка («Вот уж что в действительности можно назвать Мертвым Городом!»), но где помимо всех минусов и проблем жили самые близкие и родные. «Мама, Алина, Тимур – это те, кто дает мне силы жить, наполняют будни немногочисленным удовольствием и радостью. Как я могу оставить их?! Как я сам смогу без них?!».

И к тому же теперь, после рассказа дедушки Азама, Алан наконец понял, почему отец всегда не принимал сына таким, почему он так рьяно хотел сделать из него «настоящего мужчину» – чтобы оправдаться пред теми, кто сами слабы, не сумевшими признать своих ошибок… доказать трусам и отстоять право быть таким же, «не отличаться». Алан с детства чувствовал довлеющее над семьей клеймо «слабаков». А какого́ было отцу, а деду расхлебывать выдуманное наказание за несуществующие грехи другого человека ?! Алан теперь почему-то совершенно не злился на отца, будто то, что он пережил оправдывало его роптание перед мнением большинства. Так или иначе, этот мир из серого вдруг превратился в прозрачный, «из которого можно сбежать, а можно и попытаться решить свои проблемы». Мари оказалась права – выбор не один…

Другой мир – это мир возможностей, свободы, удивительных открытий и… неизвестности. Мир музыки, ценности красоты и странствий – мир Мари.

«Мне предрекли прекрасное будущее. Меня с первых же минут начали ценить, чего я не смог добиться здесь семнадцать лет, – размышлял Алан. – Там я чувствую себя своим. Мне хорошо с ними, но… не верю, что всего этого я заслуживаю. Может быть Алина права, и я просто не вижу реалий? И может быть прав Тимур – я не стремлюсь туда, я стремлюсь отсюда?»

Вопросы, размышления, неуверенность и варианты выбора облепили мальчика маленькими слизкими колючками, ослепляя, заползая в рот, ноздри, уши… Он отбивался от них, стараясь высвободиться, снизить давление, остаться в пустоте, но ему это не удавалось. Решение никак не приходило, и тупая боль начала победоносно заполнять его сознание, овладевая телом, нестерпимыми вспышкам давая о себе знать. Алану казалось, что он без глаз в абсолютной тьме кружится в поиске выхода, а со всех сторон сотни рук толкают его и бьют, швыряют из стороны в сторону, сбивая с пути. Он оборачивается на удар, чтобы защититься, но в тот же момент удар следует с другой стороны, и снова, и снова… И отовсюду доносится гомон, хрип взбешенных глоток: «Слабак! Слабак!!!».

«Хочу или страшно? Надоело или привычно? Как не ошибиться? Где мой путь? Сбегаю или стремлюсь?»

Боль пронизала насквозь. Жизнь утекала – по капле, медленно… в такт секундной стрелке, отсчитывающей обратным ходом…

Придя домой, Алан привычно поцеловал в макушку колдующую у плиты мать.

– На днях снег обещают, – улыбаясь, зачем-то осведомила она его. Алан лишь промычал, что-то маловразумительное. – Ты сегодня у Русика после школы был?

– Да… – небрежно соврал он.

– Как там у них в семье, небось подготовка к свадьбе полным ходом идет?

– Ага…

– Садись. Я сейчас суп подогрею.

– Я не хочу, – стараясь уйти к себе, отказался он.

Мать толи недовольно, толи удивленно вскинула брови:

– Чего?!

– Голова болит, – чтобы не трогали, объяснил Алан, как он делал всегда, желая поскорее отвязаться, и шмыгнул к себе.

В комнате наконец можно расслабиться – не нужно перед матерью исполнять «самый обычный день», будто его и вовсе не трясло, будто не отражался в глазах ужас, но «все в порядке, мама!». Скинув школьные вещи, напялил на себя домашнее тряпье и повалился на кровать. Усталость тяжелая, мучительная овладела им. И ведь знал наверняка, что дело здесь скорее всего в раздирающих душу сомнениях – именно от них он не мог спрятаться. Алан понимал, чтобы он не выбрал – последствия будут ощущаться на протяжении всей жизни. Столько условий надо соблюсти… и это, и это, и вот это…

Он и сам не заметил, как провалился, спасаясь от реальности бегством, в быстрый, на грани, поверхностный сон.

Снилась Мари. Она бежала чуть впереди, в руках держа стопку листов с его рисунками. Вроде бы он и не стремился ее догнать, но все же хотел сам нести свои рисунки. А она бежала, через каждые несколько метров оборачиваясь, чтобы паясничать и дразниться…

– Ну, не хочешь, как хочешь… – смеясь, повторяла она непонятно к чему сказанную фразу, и из волос доставала перьевую ручку, чтобы поставить внизу очередного листа те самых две буквы «D» и «А». – Теперь и этот мой. – И дальше бежать, чтоб затем обернуться, – «Не хочешь как хочешь…»

Удивительно, но Алан четко осознавал, что спит, понимая, в реальной жизни Мари не может себя так вести. Однако, менее обидно за столь наглое присваивание его работ не становилось.

Она бежала по дороге из деревни в сторону «Красного Замка», но на полпути зачем-то свернула к старому Городу.

– Ничему ее жизнь не учит, – подумал Алан, наблюдая, как она сверкает чумазыми, голыми пятками по каменной тропе.

Остановилась Мари посреди моста, еще раз помахала перед собой, дразнясь, рисунками, и последний раз произнеся эту бессмыслицу – «Ну, не хочешь, как хочешь…» – сиганула вместе с листами, через канатные перила вниз к бушующей воде…

Алан проснулся за секунду до того, как постучали – тихонько, как только мама может.

– Да… – протирая глаза, в кромешной темноте, отозвался он. В Горах всегда темнеет рано.

В комнату проплывает призрак матери, такой же блеклый, эфемерный, как бывает каждый раз, когда что-то происходит. Она садится на стул, включает настольную лампу. Оба щурятся, недовольные рассеявшим темноту искусственным солнцем.

– Как голова? – спрашивает мать одними губами, как если бы у нее не хватало сил, чтобы выдавить изнутри хотя бы слово.

Алан прислушивается к себе стараясь понять «как голова». Вроде нормально – что-то, какой-то осадок тяжести остался, но той разрывающей боли больше нет.

– Вроде нормально.

– Это хорошо. Не люблю, когда у тебя голова болит…

Мать водит старыми, намного старше ее руками по краю стола, очерчивая ровную линию. Ей всегда тяжело начать, Алан это знает. Каждый раз, когда в ее душе скапливалось что-то тяжелое до размеров непосильной ноши, она сначала спрашивала о всякой ерунде, затем какое-то время молчала, и лишь спустя с десяток ненужных фраз начинала говорить по сути. Часто ей не нужно было ничего отвечать, просто слушать. В такой беседе с Аланом, она находила что-то необходимое, исцеляющее. Из раза в раз проходя этот ритуал и лишь на секунду заглянув в душу матери, спустя всего пятнадцать минут Алан заставал ее счастливо суетящуюся где-то в районе кухни.

– Я вот тут думала… – наконец прервала она свое молчание. – Ты же скоро школу заканчиваешь… А ты умный, мой Аланчик. С самого детства был смышленым, умницей. Ты главное это… не уезжай никуда. (В который раз за сегодня сердце Алана екнуло). Не оставляй меня, хорошо?! Я завтра эклеры сделаю, твои любимые. Ты же их любишь… Отец тоже любит. Он телевизор сейчас смотрит. Ток-шоу. А мне не интересно, вот я и пришла к тебе сказать, чтобы со мной был. Иначе у меня ничего не останется. Только ты и есть…

Она бы еще так и говорила, и говорила около десяти минут, сбиваясь, перескакивая с мысли на мысль, смешивая настоящие, будущее и прошлое, тут же забывая сказанное, повторяясь… пока бы не иссякла. Но на этот раз вместо того, чтобы увидеть перед собой, как обычно, уставшую, несчастливую мамочку, Алан почему-то смотрел на жалующуюся, бессмысленно цепляющуюся за него, как за спасательный круг, боящуюся хоть что-то поменять бабу.

– А если меня все же не станет рядом с тобой, и я уеду куда-нибудь, что тогда? – решившись, перебил он ее стоны.

Она какое-то время исступленно смотрела на сына, не понимая, что происходит, почему привычный сценарий нарушен.

– Ты же вернешься…

– А если уеду навсегда? – ему хотелось быть жестоким, а точнее не жалеть, когда не жалко. – Что тогда?

Опять прошло какое-то время перед ее ответом. Казалось, она впервые думает о подобном варианте.

– Что тогда?! Я останусь одна с отцом… – она сказала это так, будто «тогда я умру».

Это окончательно разозлило Алана:

– А что плохого в том, чтобы остаться наедине с отцом? Ты же выходила замуж, чтобы быть с ним, а не чтобы родить меня. Так ведь?! Так что плохого быть только с отцом?!

Она не понимала, что происходит, больше всего напоминая сейчас ту, висящую вверх ногами, дергающуюся, брыкающуюся, но обреченно спокойную, как только горло перерезано, и кровь стекает в чашу овцу – такой же взгляд примирения со смертью… вернее с отсутствием жизни.

– А хочешь, я тебе отвечу, почему ты боишься оставаться с ним одна? Хочешь?! Потому что когда его не станет, он даже не почувствует разницы – жив он или мертв. Его жизнь все равно, что смерть. Каждый вздох пропитан разочарованием о том, что был сделан. А тебе страшно оставаться наедине с живым трупом. Хотя уже сама становишься такой, совершенно не понимая для чего тебе жизнь, кроме как вырастить меня… а затем моих детей… Что ты можешь, кроме как приготовить пожрать?!

Алан впервые открыл хранившийся внутри ящик Пандоры, и от этого было так славно, так хорошо… Мать смотрела на него злыми глазами, но главное они были полны жизни.

Мать резко встала:

– Закрой рот и больше его никогда не открывай! – яростно прошипела она, чуть ли не выбежав из комнаты.

Ощущение приятной «белокаменной» теплоты расползлось по телу…

Сам не зная зачем, Алан сел делать уроки. Выводил буквы, подчеркивал, соединял, учил, подсчитывал – и получал от этого огромное удовольствие, может быть даже в первый и последний раз в жизни. Он потратил на них весь вечер. Все это помогало ему не думать, не выбирать…

Попытался рисовать, но ни черта толкового не выходило – в голове всплывали лишь неясные, бессмысленные образы. В конце концов, плюнув, он улегся обратно на кровать оставив свет включенным.

За закрытыми веками возле самого лба всплывали картины будущего – благополучного, счастливого, в месте, где тепло и уютно… Но все равно ничего конкретного представить не получалось.

Он лежал так, в приятной зыбкой дреме, зависнув между ощущениями и мечтами – здесь и в будущем одновременно. Но столь желанный глубокий сон все не шел, сознание могло подарить лишь странное блуждание посередине грез и яви.

Легкий шорох, и мир опять погружен в темноту. Сколько сейчас? Ведь время совершенно не чувствуется… Еще шорох, и источник бесконечного тепла и нежности оказывается рядом под одеялом. «Когда я успел расстелиться?»

Обжигающее желание и шепот, за которым следует поцелуй – долгий, возбуждающий, наполняющий силой.

– Я люблю тебя, насколько это вообще возможно, – еле слышно шепчет она.

– Ты как здесь оказалась… – все еще одной нагой находясь во сне, пытается он спросить, но ее ладошка обрывает вопрос.

– Послушай…. Ничего не говори. Дай, я объясню… Дело не в том, что ты мне рассказал – ни в санатории, ни в той девушке, ни в твоем восхищении ими. Дело в тебе. Я злюсь, потому что ощущаю, как ты ускользаешь из моего… из этого мира… все больше отдаляясь. Такое чувство, будто ты вот-вот растворишься, исчезнешь. И я хочу побыть с тобой, стать частью тебя, пока это возможно, пока можно успеть… Я делаю это не для того, чтобы удержать или заставить быть со мной, нет. Я просто хочу… тебя. Именно тебя, и только тебя.

– Но Алин…

– Молчи. Ты знаешь, что у детей присутствуют черты первого сексуального партнера их матери? Понимаешь, что это значит? Что частичка тебя останется в моей жизни хотя бы так…

Она взяла его ладонь и приложила к своему шелковому животу. Затем приподнялась, помогая ему снять одежду…

– Я знаю, на что иду, – это было последнее, что она сказала в ту ночь, после чего поцелуем запечатала его губы.

– Откуда они у тебя? – спросил человек, так и не обернувшись. – Часы откуда?

– Они появились из моего воображения… Я принес их тебе. Эти часы для тебя… – ответил я, всматриваясь в затылок сидящего ко мне спиной. Но вместо ответа тишина.

Я стоял в небольшой комнатушке без окон, с единственным выходом отсюда – дверью-купе. Обнаженные стены скрыты за серыми обоями в разводах потекшей воды. Старый паркет, кое-где некоторых частей не хватает. Что потолок когда-то был белым можно понять по редким кускам штукатурки… Из мебели – единственный стул, на котором и сидит человек, накрытый целлофановой скатертью стол, да какое-то подобие комода… У потолка – лампочка, дающая блеклый свет, скорее погружающая комнату в полумрак, чем освещающая ее…