Она проходила мимо кинотеатра, купила билет и вошлд. Она давно не была в кино — ведь одной ходить грустно — И во т теперь сидит одна, на дневном сеан се, в полупустом зале. Сперва шла хроника, потом начался художественный фильм. И как это люди могут быть так безжалостны друг к другу, ты умирать будешь, а он все равно оденется и уйдет. Когда зажегся свет, она поняла, что не помнит ни слова из того, что происходило на экране. «Ты добился своего,— повторяла она про себя.— Вот я одна».

Дождь перестал, улица повеселела, рабочий день кончился, люди встречались друг с другом, шли вмес­те. Она шла одна, и ее знобило.

Она думала, что забрела куда-то далеко от своей работы, но, как видно, не так уж и далеко, потому что навстречу ей шла Рита, ее сослуживица, такая сухая, чистая, в белоснежной блузке, с черной лакированной сумкой через плечо. И Маша разом увидела себя ее глазами — размокшую, облипшую, с лицом в синих пятнах.

— Машка! — в испуге закричала Рита.— Ты что?

Надо было восставать или сдаваться. У нее не было

сил, да и от Ритиного испуганного вида ей стало не по себе. Она сдалась.

Они сидели на бульварной скамейке, и Маша го­ворила. До сих пор никто не слышал от нее и слова жалобы, а теперь она наконец-то произносила вслух все то, что десятки раз одиноко повторяла про себя. Рита внимательно слушала. Это облегчало, но почему- то и тревожило.

— Вот возьми позавчера, нет, это было в чет­верг,— торопясь, говорила Маша.— Ты знаешь, как у нас сейчас в отделе, я не стерпела и говорю ему: «Ты не мог бы сегодня...» А он: «Не мог бы»,— и ушел. С тех пор мы с ним почти что и не виделись.

— Машенька,— горячо сказала Рита,— пойдем ко мне. Пойдем.

Маша молчала.

— Кофейком напою,— сказала Рита.

О, как хотелось горячего кофе! И есть теперь уже хотелось — только вот к Рите идти не хотелось. Что- то во всем этом было не то: раньше, когда она не сдавалась и никому ни слова не говорила о своих бе­дах, ей почему-то было легче. Но ведь она все равно уже сдалась.

И вот она нежно согревается под пледом в Ритином пушистом халате, а Рита гладит ее мокрое платье, от которого идет пар.

— Оставайся,— говорит она. — Диван к твоим услугам.

Маше хорошо, все в ней мурлычет от тепла и до­вольства, озноб приятен, словно у нее в жилах течет шампанское и лопаются его прозрачные пузырьки. Но где-то в глубине души живет ощущение непо­рядка.

— Да нет,— говорит она, не зная, хватит ли у нее сил подняться,— я пойду.

— Не делай глупостей. Чем терпеть такую жизнь, оставайся. Я тебе дело говорю.

Маше очень хочется, чтобы ее уговорили, но она повторяет:

— Пойду все-таки.

— Ладно,— соглашается Рита.— Иди, собирай вещички и завтра после работы прямо ко мне. Обе­щаешь?

Маша обещает.

На дворе похолодало, она сразу это почувство­вала. Платье все-таки высохло плохо, туфли и вовсе не высохли. Ее уже просто трясло, а ноги из-за съехавших набок каблуков еле переступали.

Как это грустно, когда тебя так вот трясет и до этого никому нет дела. Кто это сказал, что жалость унижает человека? Как глупо! Все как раз наоборот: когда тебе плохо, и ты знаешь, что тебя ждут, чтобы пожалеть, так еще и не плохо. А вот когда всем все равно... Она вспомнила Риту, которая и пожалела, и накормила, и плотно укрыла ноги пледом, и такое славное у нее в ту минуту было лицо. Все так, все так, но не это было ей сейчас нужно. «Муж меня жалеет»,— скажет простая баба. Вот счастливая.

Было поздно, и Машины шаги по пустой улице раздавались с неприятной громкостью. Двенадцати­этажная башня, где жила Маша, была видна издали, и она вдруг поняла, что не хочет домой. Рита права: не нужно было идти, лежала бы сейчас под пледом, согревшаяся, свободная, вместо того, чтобы добро­вольно возвратиться в этот застенок молчания.

А впрочем, у Риты свой дом, а у нее нет дома. Куда же ей идти?

Она поднималась по лестнице, и ей хотелось сесть на ступеньки — а это мысль, сесть, просидеть до утра, а утром быстро зайти, переодеться... Но она поднялась на свой этаж.

Дверь. У нее был замкнутый и даже преда­тельский вид. Маше стало страшно, а ключ ее никак не попадал в замочную скважину.

В передней послышались шаги. Тревожные, она сразу это почувствовала. Маша все никак не могла открыть дверь, так как вертела ключ в одну сторону, а Сергей за дверью поворачивал ручку замка в другую. Потом оба они, перестав соображать, стали рвать дверь каждый на себя. А потом, сообразив, что так дело не пойдет, оба остановились.

— Где ты была?! — твердил Сергей за дверью.— Ведь дождь же!.. Ведь похолодало!..