Готама утверждал, что его пробуждение к осознанию обусловленной природы жизни шло «против течения». Пробуждение было парадоксальным. Оно шло вразрез с инстинктивным представлением, что ты являешься неизменным свидетелем опыта. Оно противоречило вере в вечную душу и косвенным образом – в трансцендентную реальность Бога. Вместо удаления от мира ради единения с Богом, Готама призывал своих последователей обращать пристальное, проникающее в суть вещей внимание на возникновение и исчезновение самого феноменального мира. Способ, которым он представил практику медитации, переворачивал с ног на голову мудрость того времени. Он не учил обращать внимание внутрь себя, чтобы изучать природу своей души. Он говорил своим ученикам, чтобы они чутко ощущали свое тело, спокойно воспринимая то, что воздействует на чувства в тот или иной момент времени, отмечая для себя появление и исчезновение ощущения, его мимолетность, его нейтральность, приятность или болезненность, его очарование и его ужас.

Чтобы описать практику внимательности, он использовал практичные и почерпнутые из повседневного опыта метафоры. Он сравнивал созерцателя с умелым плотником и мясником, которые научились использовать свои инструменты с необыкновенной точностью и могут обработать кусок древесины или разделать тушу с минимальной потерей сил и максимальной пользой. Он описывает внимательность не как пассивное сосредоточение на единственном, постоянном объекте, но как обновленное отношение к изменчивому, сложному миру. Внимательность – это умение, которое можно в себе развить. Это выбор, действие, реакция, порождаемые спокойным, но пытливым умом. Кроме того, внимательность – это чуткое, внимательное отношение к особой структуре собственного и чужого страдания.

Учение Готамы было пощечиной ортодоксальным учителям своего времени. Поэтому сразу после своего пробуждения он заметил, что ему будет «утомительно и трудно» учить других. В конце концов, люди стремятся к вечной жизни и не хотят признавать неизбежность смерти; они хотят счастья и избегают боли; они хотят сохранять свое самосознание, а не вскрывать противоречия в его изменчивых и безличных компонентах. В его учении парадоксально все: и то, что бессмертие можно переживать каждое мгновение, когда мы освобождаемся от смертельной хватки жадности и ненависти; и то, что счастье в этом мире возможно для тех, кто понимает, что этот мир не может принести счастья; и то, что полностью индивидуализированной личностью становится только тот, кто отказался от веры в бытие самости.

Сиддхаттха Готама был инакомыслящим, радикалом, бунтарем. Он не хотел иметь ничего общего со священнической религией брахманов. Он отвергал ее богословие из-за его запутанности, ее ритуалы – из-за их бессмысленности, общественное устройство и законы – из-за их несправедливости. Но он прекрасно понимал ее внутреннюю привлекательность для людей, ее влияние на человеческие разум и сердце. Он отказывался играть роль пробужденного гуру, который требует некритического поклонения, прежде чем приобщить своих учеников к учениям, предназначенным для духовной элиты. Но он не мог молчать. Наступил момент, когда он должен был действовать. Он понял, что должны быть люди, «у которых не так засорены глаза», кто поймет его. Поэтому он оставил свое дерево в Урувеле и пошел в Варанаси, где, как он знал, некоторые из его бывших товарищей, пять брахманов из племени сакьев, оставались в Оленьем парке [5] возле деревни Исипатана.

ОСЕНЬЮ 1989 года, пока мы с Мартиной временно не вели ретриты в Гайя-хаусе, медитационном центре возле Шарпхэма, я от скуки просматривал небольшую коллекцию книг, пожертвованных библиотеке центра. Я натолкнулся на почти шестисотстраничную книгу в тканевом переплете под названием Очищая путь, написанную неким Ньянавира Тхерой, о котором я никогда не слышал, отпечатанную на частном печатном станке в Коломбо на Шри-Ланке и изданную в Бангкоке издательством Фанни паблишинг лимитед партнершип.

Я открыл толстый том наугад и начал читать письмо, написанное Роберту Брэйди, молодому библиотекарю Британского посольства в Коломбо, от 3 декабря 1964. «Как иногда раздражает учение Будды! – писал Ньянавира. – Вот вы побывали в ашраме и выучили или познали Великую Истину, что “реальность есть сознание”, а вот я теперь должен вас разочаровать, потому что Будда говорит (я немного упрощаю) “Без материи, без чувства, без восприятия, без импульсов невозможно, чтобы существовало сознание”». Ньянавира затем подкрепляет эти слова из палийского канона цитатой из Жан-Поля Сартра, в которой аналогичным образом утверждается, что сознание всегда есть сознание чего-то. «Из этого вы можете видеть, – пишет он далее, – почему я настроен чрезвычайно антимистически. И это объясняет, почему, с западной точки зрения, я не религиозный человек».

Я самостоятельно пришел к тому же выводу, что практика буддийской медитации не является поисками мистического опыта. Я также понимал, что чувствую себя «религиозным человеком» всё меньше и меньше. Ибо Готама не допускал никакой трансцендентной реальности – независимо от того, называете ли вы ее

Богом, самостью или сознанием – и призывал вместо этого созерцательно исследовать сложный, изменчивый и конкретный мир, который присутствует в наших чувствах здесь и сейчас. «Я не отрицаю, что у нас может быть “опыт присутствия Бога”, – писал Ньянави-ра Брэйди пятью днями позже. – Сегодня очень модно считать, что современная наука доказывает учение Будды. Это грубая ошибка. При этом предполагается, что Будда окончательно решил вопрос трансцендентности (самости) или Трансцендентности (Бога), став предтечей безличного научного метода. Но это полная чушь, а главное, это превращает Дхамму в своего рода логический позитивизм, а меня самого – в своего рода Бертрана Рассела в рясе. Нет – сверхъестественный опыт столь же реален, как сексуальная или романтическая любовь или эстетический опыт; и вопрос, на который нужно ответить, состоит в том, указывают ли эти явления на некую трансцендентную реальность или та вечность, свидетельством которой они служат, есть заблуждение».

Кем бы ни был Ньянавира Тхера, я находил в нем родственную душу. Я взял книгу Очищая путь домой и прочитал ее от корки до корки. Я был очарован стилем письма – сардоническим тоном, всесторонней эрудицией, почти черным чувством юмора – и, прежде всего, мятежной искренностью автора. До того ни одна буддийская книга на английском языке не вызывала во мне такую бурю эмоций.