Я разделял настороженность Ньянавиры по отношению к благочестивым общепринятым догматам буддизма, которые он сравнивал с «массой мертвого материала». В то время как исследователь буддизма может пострадать от избытка объективной незаинтересованности, благочестивый буддист, как правило, страдает от избытка субъективной уверенности. Как я обнаружил в случае со своими тибетскими и дзэнскими учителями, ключевые представления, которые составляют их «символы веры», невозможно подстраивать или совмещать друг с другом. Если вы не готовы принять основные догматы школы, вас не примут в свою традицию. Читая Ньянавиру, я узнал, что ситуация не отличается и в буддизме Тхеравады, где монахи настаивают, что их традиция (основанная на трудах комментатора Буддхагхосы, жившего в V веке н. э.) является окончательным и совершенным изложением учения Будды.

В 1963 году Ньянавира написал: «Я совершенно не способен идентифицировать себя с какой-либо организацией или заинтересованной стороной (даже если это организация сопротивления или проигравшая сторона). Я прирожденный штрейкбрехер». Со мной та же проблема (если это вообще проблема). Чем больше я изучаю и практикую Дхамму, тем больше я отдаляюсь от буддизма как институциональной религии. И чем ближе я узнаю жизнь и учение Готамы, тем меньше я разделяю самодовольную уверенность последователей любых буддийских традиций.

Хотя я ничего не знал о Ньянавире, пока не прочел его книгу, я давно был знаком с трудами его друга Берти – то есть Ньянамоли Тхеры, – в особенности с его посмертно опубликованной работой Жизнь Будды, которую я читал, когда был монахом в Швейцарии. Проведя одиннадцать лет в монастыре «Остров Эрмитаж», Ньянамоли Тхера умер от сердечного приступа во время пешей прогулки 8 марта 1960 года. Ему было пятьдесят пять лет. Ньянамоли оставил после себя несколько ценных переводов классических палийских текстов на английский язык, большинство из которых продолжают переиздавать и сегодня.

Слабое здоровье также создавало проблемы и Ньянавире, все еще жившему в одиночестве в своей хижине в джунглях. Он страдал от бесконечных тропических болезней. Одной из самых тяжелых и стойких была амёбная дизентерия, паразитарная инфекция кишечника, которая лишала его возможности сидеть в медитации. Летом 1962 года его начали мучить эротические фантазии. Он считал, что это болезнь, сатириаз (в настоящее время известная как «гиперсексуальность»), не поддающееся контролю желание заниматься сексом. «Из-за этой напасти, – записал он 11 декабря того года, – я разрываюсь между двух огней. Если я уступаю чувственным образам, которые одолевают меня, моя мысль обращается к мирской жизни; если я сопротивляюсь им, моя мысль обращается к самоубийству. Жена или жизнь, можно так сказать». К ноябрю 1963 года он «оставил последнюю надежду на дальнейшее улучшение своего положения в этой жизни», но решил не снимать с себя монашеский сан. Вопрос был в том, сколько он еще сможет «выдерживать напряжение».

Хотя в буддизме самоубийство обычно признается этически равноценным убийству, для того, кто стал «вступившим в поток», оно допустимо в таких обстоятельствах, которые мешают дальнейшей практике. В палийском каноне описано множество случаев, когда Готама освобождает от ответственности за самоубийство продвинутых монахов, которых, как Ньянавиру, поражали неизлечимые болезни. Традиционно это объясняется тем, что «вступивший в поток» может быть уверен, что, прежде чем он навсегда выйдет из циклического существования, его ждут всего максимум семь рождений.

Критическое отношение Ньянавиры к ортодоксальным буддийским представлениям не заставило его усомниться в традиционном учении о перерождении, нечеловеческих областях существования и нравственном законе кармы. Хотя он отвергал мистику, все же он верил, что в медитации можно обрести такие «способности», как левитация, ясновидение и память о прошлых жизнях. Он удалил «мертвую материю» комментариев, но отказался поставить под сомнение авторитет самих наставлений Будды. «Я относился и отношусь к суттам так, что, если я найду в них что-либо, что противоречит моим собственным взглядам, то скажу: они правы, а я не прав.» Такой фундаментализм поразительным образом соседствует со страстностью скептика, которая пронизывает большинство его текстов. Кажется, ему не может прийти в голову, что сами сутты могут быть также наполнены мертвой материей, унаследованной из индийской аскетической традиции. Он, несомненно, признавал, что единственной целью учения Будды было освобождение от круга перерождений. Он испытывал отвращение к жизни. «Существует выход, – настаивал он, – существует способ положить конец существованию, только если хватит храбрости плюнуть на нашу дорогую человеческую природу».

Эти фундаменталистские и аскетические черты текстов Ньянавиры казались мне неприятными и отталкивающими. Но зато я понимал, как глубоко буддизм был связан с практикой отречения от мира, принятой в большинстве индийских религий. Даже буддизм Махаяны, представленный Далай-ламой и другими тибетскими и дзэнскими учителями, несмотря на все разговоры о сострадании и любви, все же своей конечной целью считает выход из круговорота перерождений и, таким образом, конец известной нам жизни. Единственное отличие состоит в том, что для бодхисаттвы – того, кто поклялся достичь пробуждения ради других – стремление закончить цикл новых рождений и смертей распространяется на всех живых существ, а не только на него самого. Буддизм Махаяны не предлагает более жизнеутверждающие идеи, чем «Хинаяна», доктрины которой, как утверждают махаянисты, они заменили. Размышляя о затруднительном положении Ньянавиры, я понял, как незначительно повлияли годы моих изучений буддийской мысли на мое ощущение подлинной ценности жизни. Нравилось это мне или нет, я был секулярным, постхристианским европейцем. В отличие от Ньянавиры, у меня не было никакого желания плевать на свою человеческую природу.

Возможно, Ньянавира обманывал сам себя. К самоубийству его могли подталкивать бессознательные страхи и желания, в которых он не отдавал себе отчета или с которыми он не мог справиться. В письме от 16 мая 1963 года он признался: «Не думайте, что я считаю самоубийство похвальным поступком, я готов первым признать, что в нем есть элемент слабости… но я, конечно, предпочитаю его многим другим возможностям. (Я лучше сто раз повторю, что автор Записок убил себя, будучи бхиккху (монахом), чем то, что он снял с себя свой сан; потому что бхиккху становились архантами, то есть освобожденными от перерождений, совершив самоубийство, но нет свидетельств, что кто-то стал архантом, перестав быть бхиккху)».