Когда подошла моя очередь, я изложил Далай-ламе краткую историю буддизма, чтобы показать, как в течение долгого времени он отвечал на потребности различных азиатских культур, но при этом сам преображался благодаря взаимодействию с ними. Это казалось мне настолько очевидным, что я боялся, что моя презентация могла быть слишком упрощенной. Все же, к моему удивлению, Далай-лама слушал с немного озадаченным видом на лице, как если бы моя идея была нова и довольно сомнительна. Он попросил несколько конкретных примеров. Я предложил ему обратить внимание на то, что на японских изображениях Будда выглядит японцем, в то время как в Тибете он похож на тибетца. Он развернулся и указал на тибетскую тханку позади него: «Но посмотрите на этого Будду: он индиец». Я не нашелся, что ответить. Будда, на которого он указал, походил на индийца, как выразилась позже Мартина, не больше, чем ее тётё – ее восьмидесятичетырехлетняя бабуля, жившая в Бордо.

Снова я пришел к выводу, что независимо от того, насколько интеллектуально развиты люди, с которыми я говорю, их взгляд на мир может быть основан на совершенно других предпосылках. Что представляется очевидным для меня, современного западного жителя, возможно, будет совершенно неочевидно для тибетского ламы, даже для такого, который во многих других отношениях, как кажется, принял и понял современный мир. И хотя я находил, что исследование истории было яркой иллюстрацией буддийского учения о непостоянстве и взаимозависимом происхождении, Далай-лама не видел в этом особого смысла. Я внезапно с легким расстройством понял, что «историческое сознание», которое я считаю само собой разумеющимся, было особенностью моего собственного воспитания и образования. Как показал этот обмен мнениями с Далай-ламой, тот, кто вырос в другой культуре, мог воспринимать те же самые «объективные» данные совершенно иначе.

В 1980-х в западном буддийском мире разразилось множество скандалов, связанных с сексуальными отношениями между учителями и их учениками. Далай-лама сказал нам, что получил несколько посланий от западных женщин, которые утверждали, что их буддийские учители склоняли их к сексу якобы потому, что «он очищает их отрицательную карму». Он был очень расстроен тем, что он узнал. Он волновался, что внимание средств массовой информации к таким эпизодам повредит репутации буддизма и ослабит его потенциальную способность принести мир и добро в наш беспокойный мир. В ходе наших обсуждений он постоянно возвращался к этой теме. Вскоре стало очевидно, что одной из причин, почему он так щедро делился с нами своим временем, было его желание, чтобы мы помогли ему решить эту проблему наилучшим способом.

Когда наши обсуждения подошли к концу, он предложил нам составить «открытое послание», в котором мы бы обобщили некоторые выводы, сделанные на нашей встрече. Я был выбран на роль писца. После написания нескольких вариантов, я прочитал окончательную версию послания перед Далай-ламой. Он внимательно слушал и постоянно предлагал изменения в формулировках и расставленных акцентах. Впервые я увидел, насколько тонко и дипломатично он работал. В важном параграфе касаемо нравственности учителей мы написали: «Необходимо поощрять учеников, чтобы они принимали ответственные шаги и умели противостоять своим учителям в случае их безнравственного поведения. Если это не приносит результатов, ученики не должны колебаться предавать гласности любые факты неэтичного поведения, если существуют неопровержимые доказательства». Этот пункт Далай-лама стремился разъяснить наиболее четко. Он надеялся, что такое публичное разоблачение позволит пострадавшим быть услышанными и пристыдит преступников, таким образом сломав порочный круг злоупотреблений духовной властью.

Потребовались недели на то, чтобы личная канцелярия Далай-ламы ратифицировала этот документ. И когда, наконец, он вернулся к нам для дальнейшей публикации, все в нем было неизменно за исключением одной вещи: предложение, в котором Далай-лама лично утверждал этот документ, было удалено из текста. Без его подтверждения открытое послание производило такое впечатление, что двадцать два западных учителя выбрали сами себя и от своего имени осмелились издать указ для всего буддийского сообщества. С того момента, как Далай-лама впервые предложил написать открытое послание, я думал, что это будет наше совместное с Далай-ламой заявление. Я был полностью согласен с содержанием послания, которое мы опубликовали, но в целом этот опыт оставил неприятное ощущение, как будто меня использовали. Далай-лама рассказал о беспокоивших его проблемах и предложил их решение, но, удалив его поддержку из послания, канцелярия Его Святейшества подтвердила, что на него не должна возлагаться никакая ответственность за то, что говорится в нашем открытом письме. В очередной раз я понял: то, что на поверхности выглядит как общее дело тибетцев и западных жителей, может скрывать совершенно противоположные интересы и ожидания.

Встреча Тибета и Запада в 1960-е походила на случайное столкновение в воздухе. Мы были изгнанниками, бегущими в противоположных направлениях. Тибетцы бежали от китайских коммунистов, а мы бежали из своих распавшихся домов, от холодной войны и военно-промышленного комплекса. Мы врезались друг в друга над Индией, как частицы в ускорителе. Ни одна из сторон в действительности не понимала и не учитывала интересы другой. Я искал у тибетцев высоких откровений буддизма, чтобы решить свои экзистенциальные проблемы; они искали у меня поддержки, чтобы выжить в непонимающем и враждебном мире. Как я начинал понимать, мое болезненное противостояние с геше Рабтеном было следствием именно этой проблемы, а не тех споров, которые продолжали кипеть вокруг служения божеству-защитнику, Дордже Шугдену.

Когда я обратился за советом к Далай-ламе по этому вопросу в 1985 году, он передал мне через своего личного секретаря, что это было внутренним делом тибетского народа и нет надобности в том, чтобы этот вопрос обсуждался на Западе. С тех пор споры так и не утихли. Далай-лама продолжал открыто объявлять Дордже Шугдена опасным и злым духом. Он призывал тибетцев оставить его культ в пользу другого божества-защитника по имени Дордже Дракден, который традиционно дает советы правительству через Государственного оракула. Далай-лама приказал удалить изображения Дордже Шугдена из монастырей и храмов. Он не дошел до прямых запретов самого культа, но запрещал его последователям слушать свои проповеди и получать у него посвящения. От работников тибетского правительства в изгнании требовалась подпись под заявлением об отречении от этого божества.

Большинство тибетцев, казалось, следовали инструкциям Далай-ламы, но многие из старейшин школы Гелуг, включая геше Рабтена, отказались сделать это. Близкие ученики Триджанг Ринпоче, младшего наставника [Далай-ламы] и главного сторонника культа, не хотели ставить под сомнение свою верность учителю, который, в конце концов, был наставником самого Далай-ламы. Авторитет Триджанга имел для них больший вес, чем авторитет того человека, которого они считали его учеником. Этот конфликт отражал противостояние между ancien régime старого Тибета, представленного Триджангом и его последователями, и новым порядком, который Далай-лама стремился установить в тибетском сообществе диаспоры. Далай-лама чувствовал, что этот отказ последовать его совету относительно Дордже Шугдена был равносилен непризнанию его в качестве главы Тибета в эмиграции, а тем самым и подрыву его усилий добиться свободы для тибетцев.