Твои пророчества — однобокие. Может, и правда, что по ту сторону холмов — десятки Мунли. В это я могу поверить. Но в каждом новом Мунли есть и свой Пенбори — такой же прыткий и решительный, как и здешний. Ты слишком торжественно говоришь о народе, что твой апостол. И в свои пророчества вкладываешь слишком много любви, которой следовало бы одарить более понятных нам богов. Твой героизм — заслуга немалая, Джон Саймон. Ты обратил его в острое оружие и силишься скрасить им позор рабства. Ты сам говоришь о чувстве страха в народе. Так думай же больше об этом страхе. Он превращает человеческие массы в отвратительное зыбкое болото, в котором ты можешь погибнуть вместе с миллионами других людей — и даже не замостишь собой и ими путь к свободе.

— Может быть, ты и прав. Кое — кто, вероятно, и погибнет в болоте. Что же, это необходимость. Тюрьмы и виселицы, может быть, так же нужны, как нужны плоть и кости, чтобы придать окончательную форму человеку. Никакой я не герой. И до меня тысячи людей негодовали, глядя, как хладнокровно перемалывают во славу барыша человеческие жизни. И они произносили свое слово протеста. Оно не было таким громким, как окрик Пенбори или хвалебный гимн мистера Боуэна, но оно нашло свой отголосок в панических речах и проповедях, которые произносились как раз в тот момент, когда этих парней отправляли на Вандименову землю или же в Тодбори — на каторгу, на виселицу. Да, кое — кто найдет свою погибель в трясине, и уж мунлийцы в первую голову. Здесь парней, таскающих за собой тяжелый груз мечтаний, ожидает самая коварная топь, какую только можно себе представить. Мунли — один из очень немногих поселков, где профессиональные союзы не сумели продвинуться ни на пядь. Не раз заглядывали сюда приезжие агитаторы, чтобы потолковать, но немногие местные люди, которые не поленились явиться на собрания, слушали их с божественным равнодушием, они так и не разобрались, чего, собственно, хотят от них. Агитаторы основательно потрудились, но махнули рукой на Мунли, как только увидели, какой глухой и послушный рай создали себе здесь все эти господа Пенбори.

— Тебе надо бы послушать Радклиффа! Вот это профессор! Полная противоположность тебе. Но, как и ты, все окрашивает своим собственным пониманием конечной цели. Всех вас, говорил он, надо перестрелять, как куропаток. По его словам, вам не добиться единства даже между жителями одной улицы. А вы болтаете о сплочении множества измученных и запуганных людей, рассеянных по разным центрам, да еще в крае, густо пересеченном возвышенностями. Когда Радклифф услышит об этом, он может пасть вашей первой жертвой — вы уморите его со смеху…

— Пусть себе смеется.

— Как же ты думаешь организовать ваш сбор? Какой- такой волшебной палочкой ты владеешь, Джон Саймон? Как вы проделаете этот фокус? Не вздумай только предложить мне пройтись по поселкам и игрой на арфе зазывать людей под твое знамя! Пенборовская арфа — претяжелая штука, непригодна она для игры на дорогах. Во всем этом деле я могу об одном только стараться — увести тебя с Кэтрин прочь от этих мест. Здесь грязно и опасно для жизни. На свете есть одно — единственное место — я уж говорил тебе о нем. Очаровательный, спокойный уголок, Джон Саймон! Так вот, я отдаю его тебе даром, и он готов принять в себя все корни твоего спокойствия и счастья!

— Ты, Алан, все еще не можешь очнуться, уж очень тебя ошарашил горнозаводчик и его замок. За стаканом вина эти люди мнят себя великими хозяевами жизни. Им думается, что взять нас под ноготь ничего не стоит, что мы мягки, податливы, совсем как тесто Стивенса.

— Им не нужно вина, чтоб почувствовать это. Жизнь обстругает тебя именно так, как об этом мечтает Пенбори.

— Их можно навести на ложный след. Мы притворимся такими ломкими, как самая слабая чушка, вышедшая из истомленной плавильной печи.

— Как ты говоришь, человече, как? Да перестань ты накручивать всякую чепуху, присмотрись к фактам! Что вы можете сделать? Что бы вы ни сделали, Пенбори, Радклифф, Уилсон со своими кавалеристами, Джервис со своими законами и Боуэн с заклинаниями за сутки согнут вас в бараний рог.

— Во всех поселках к югу от Мунли у меня есть друзья. Все они — люди, которых народ знает и которым он верит. Все они собственными глазами видели, как у наших людей пропадали вера и терпение: ведь жизнь из года в год ухудшалась, а зимы становились лютее. И я и мои друзья — мы упорно думали обо всем этом. Мы условились, что, когда настанет время, мы сольем слабые и разрозненные голоса недовольства в единый голос и скажем заводчикам, что правда не на их стороне. Мы поклялись, что если один из нас подаст сигнал, остальные поспешат ему на подмогу.

— Что ж, время для сигнала наступило?

— От меня зависит дать его.

— Когда же ты его дашь?

— В тот момент, когда буду уверен, что Пенбори собирается выполнить свою угрозу и загасить печи.

— Где же они встретятся, эти крестоносцы, эти предводители пустых желудков?

— На той самой вершине, на которой мы сейчас находимся.

— Значит, нечто вроде армии?

— Да, она будет набрана во многих районах.

— А оружие? Откуда вы достанете винтовки или хотя бы кирки?

— Они нам не нужны. Я и мои друзья — мы немало и горячо спорили по этому поводу. Но большая часть из нас сознает, что применение силы было бы безумием. Наша численность и наше, железоделов, мастерство — вот единственное оружие.

На мгновенье я онемел. То, что Джон Саймон рассказал, прямо ошеломило меня. При моем робком отношении к человеческой жизни я уже давно привык думать о людях, как об отдельных личностях или маленьких группах, — вот почему мысль об огромном скопище людей, вышедшем из пещер безнадежности и марширующем вперед под водительством Джона Саймона, окончательно вывела меня из душевного равновесия. Но туман легковерия быстро рассеялся, и сознание снова заработало с полной непредубежденностью.