Под номером пятым была записана солдатская вдова Мотря Пилиповна Периберибатченко.

Владимир Кириллович сперва улыбнулся: ну и фамилия, только украинцы придумают такое! Надо непременно записать и где–нибудь использовать в романе, пьесе или рассказе. Но тут же Владимир Кириллович поморщился. Черт побери, депутации и делегации — это одно, а вот когда идут на прием персонально — это уже совсем другое. Персональных посетителей Владимир Кириллович недолюбливал. Во–первых, у них дела частные — и это только отвлекает от важных государственных дел. Во–вторых, речь пойдет, конечно, о том, что солдатской вдове Переберибатченко не платят пенсии за погибшего мужа, а на руках пятеро детей, — значит, подавай вспомоществование, субсидию, дотацию… А где он, Винниченко, пускай он и премьер и глава кабинета министров, возьмет денег?.. Вон в государственных мастерских и секвестированных на время войны заводах и поместьях уже по два–три месяца не плачено рабочим и служащим, — и черт его знает, где эти миллионы на оплату взять? Украинское государство есть, а украинского государственного банка не имеется! Собственно, государственный банк есть, но — всероссийский, и фонды идут из Петрограда, от комиссаров–большевиков, а власти большевиков–комиссаров над Украиной Центральная рада не признала — не признает контора государственного банка и украинских финансовых претензий…

Владимиру Кирилловичу стало тоскливо.

— Вдов, — сказал Винниченко, — собрать всех вместе, и пусть их примет генеральный секретарь труда добродий Порш.

— Слушаю, пане презес! — склонила голову София Гaлечко.

София Галечко со дня провозглашения УНР перешла секретаршей к председателю генерального секретариата: председатель Центральной рады профессор Грушевский теперь в ее услугах не нуждался, так как имел целый консультативный секретариат, с референтами по каждому вопросу политики и государственного строительства. Австрийский френч панна Галечко сняла и теперь щеголяла в штатском: юбка шантеклер и английская блузка с широким кушаком.

Винниченко отодвинул список:

— Сегодня, товарищ София, индивидуального приема не будет. Только депутации и делегации. И прошу строго придерживаться записи. Просите депутацию торга, промысла и финансов.

— Но, бог мой, пршу пана презеса! То невозможно!

— Почему?

София Галечко обвела глазами кабинет премьера:

— Прошу пана презеса: депутация торга, промысла и финансов слишком многочисленна и тут не поместится! Пану презесу лучше будет выйти в конференционную залу. Их, прошу, что–то около девяти десятков…

— Девяносто?! — ужаснулся Винниченко.

Но тут же и обрадовался: девяносто — это ведь только депутация! Сколько же тогда всего деятелей торга, промысла и финансов на Украине? Девять тысяч? Девяносто тысяч!.. О! Если в государстве так широко развиты торговля, промышленность и финансовое дело, то и государство, выходит, нешуточное! Торговцы, промышленники, финансовые тузы! Ого! Сейчас он их… возьмет под ноготь, эту чертову буржуазию, и выжмет–таки из них денежки на строительство государства, и… хоть бы и социализма.

Тумана в голове уже как не бывало. Владимир Кириллович был профессионал–революционер, знал вкус борьбы, и борьба ему была по вкусу. Сейчас он ринется в битву — пускай и один на один, против пускай и бесчисленных полчищ врагов–эксплуататоров! Сейчас он даст им генеральный бой, и не из подполья, с опаской и оглядкой, а с вершины власти. Ибо сегодня он уже не гонимый и презираемый изгой–протестант где–то на дне, сегодня он — на самой что ни на есть вершине общественной пирамиды, у кормила верховного управления в подвластном ему государстве, однако же народном, демократическом! И социалистическом… разумеется, в перспективе.

Винниченко упруго поднялся с кресла:

— Идем в залу, товарищ София!.. И сколько раз я вам говорил: обращайтесь ко мне, пожалуйста, «товарищ», а не «пане»!..

— Приношу извинения пану презесу. Так есть, пане товарищ…

На пороге Винниченко замедлил шаг и, подумав минутку, бросил Галечко через плечо:

Конечно, в некоторых случаях, как вот, например, сейчас, при разговоре с этим… панским отродьем, из соображений, так сказать, дипломатических, будет лучше, если вы станете обращаться ко мне все–таки «пане», а не «товарищ». Чтоб не отпугивать зря.

— Так есть! Сориентируюсь, прошу товарища презеса…

3

Когда Винниченко вошел в конференц–зал, навстречу ему — с кресел, стульев и банкеток под стенами — поднялась и в самом деле изрядная толпа людей. В глазах у него стало черно и зарябило белым: члены депутации торга, промысла и финансов были сплошь одеты в черное — сюртуки, визитки, смокинги, со сверкающими крахмальными манишками.

Винниченко волновался. Буржуазно–капиталистическая система, самая концепция эксплуатации человека человеком потерпела поражение. И вот они здесь, представители этой системы и концепции, точнее, они сами и были этой системой и концепцией. Против буржуазии он, Винниченко, боролся всю жизнь, но лицезрел ее воочию, собственно говоря, впервые, и именно тогда, когда побежденные и поверженные в прах эксплуататоры явились, как видите, к нему депутацией в качестве… просителей.

Ах, победа! Сладкое это чувство — победа!

А впрочем, для чувств времени не было: навстречу Винниченко, отделившись от толпы поверженных в прах, спешил человечек с лысиной и круглым брюшком.

Человечек с брюшком, в визитке и сером жилете, учтиво склонил лысину и сказал:

— Уполномочен… по поручению депутации… приветствовать… — он, очевидно, был болен астмой и чуть не после каждого слова ловил ртом воздух, — выразить… наше почтение… Демченко.

Ах, Демченко! Так вот он какой, этот знаменитый Демченко.