Марина упрямо тряхнула волосами:

— И все равно спрашиваю!

Искорки смеха разгорались во взгляде Ростислава:

— А ты бы хотела, чтоб я… перекинулся в твое «вильное козацтво»?

Марина отшатнулась возмущенная:

— Фи!

— Что — фи? — искренне удивился Ростислав. — Не поверю, чтобы ты изменила свои… симпатии и взгляды. Чтоб тебе на твои украинские дела было — фи!

— Ах, нет! — даже топнула ногой Марина. — Я не потому сказала «фи». — Она вдруг засмеялась этому забавному междометию, которое они сейчас обсуждали, словно какой–то важный тезис. Но тут же стала снова серьезна, даже сурова. — Я же знаю, что ты никогда не пойдешь против своих убеждений! И возмутилась: как ты мог подумать, что я спрашиваю об этом.

Ростислав прервал ее.

— Ну вот, — сухо промолвил он, — значит, не о чем и спрашивать. Мы договорились, что не будем задавать друг другу вопросов. И я тебя ни о чем не спрашиваю.

— Ах, Ростик! — вскрикнула Марина, не скрывая муки. — Может быть, как раз и надо, чтоб ты меня спросил!

Она гневно оттолкнула брата.

Ростислав внимательно посмотрел на нее:

— О чем ты, Марина? С тобой что–нибудь… неладно?

Марина стояла отвернувшись. Она уже овладела собой.

— Мы же договорились… не спрашивать.

С минуту длилось молчание. Совсем тихо было в квартире Драгомирецких. За окном шел дождь — сеялся по стеклам, словно сквозь сито.

Ростислав произнес задумчиво:

— Да… да!.. Не думал, что и тебя… обуревают сомнения…

Марина тряхнула головой, выпрямилась, постояла так минутку, словно ожидая, словно надеясь на что–то, и пошла к двери.

— Спокойной ночи, Ростислав.

— Спи спокойно.

Но на пороге Марина задержалась на миг и бросила через плечо:

— Я б и правда хотела, чтобы мы с собой были… вместе.

5

И вот они лежали рядом в Марининой комнате — теперь уже и не зажигая лампы. Света от чуть сереющего прямоугольника окна было достаточно, чтоб различить контуры мебели в комнате, но, если смотреть друг на друга вблизи, черты лица едва мерещились — их надо было угадывать, даже придумывать; только чуть блестели глаза.

— Может быть, мне уже уйти? — прошептал Флегонт. — А то… неудобно…

— Подожди еще немножко, — так же шепотом сказала Марина, — ведь комната Ростика на том конце — ему ничего не слышно. А мне… плохо сейчас одной.

И Флегонт остался.

Марина лежала на спине, закинув руки за голову, вялая и расслабленная, и смотрела, должно быть, в потолок.

Флегонт неудобно вытянулся рядом, на самом краешке дивана, почти вися в воздухе. Он лежал прямой и длинный — от валика до валика — словно натянутая тетива. И, как туго натянутая тетива, трепетал — от напряжения неестественно вытянутого, повисшего над пустотой тела и от внутренней настороженности: он целомудренно следил, чтобы не коснуться ненароком тела девушки рядом.

Марина сказала:

— Странно! Как я мечтала, чтоб мои братья… тоже ощутили в душе этот священный огонь… любви к родной украинской отчизне…

Она говорила медленно, отрывисто — точно астматик, речь ее текла вяло, словно нехотя, и голос был глухой, без интонаций, как будто равнодушный к содержанию того, что они говорила, старческий:

— Как горько мне было всегда, что ни один из них не участвует в нашей борьбе за возрождение нации… Как я возмущалась, что Алексашка не хочет признавать себя даже по происхождению украинцем…. Как больно кололи меня всегда его грязные насмешки над нашим языком… И вот…

В Марининой речи наконец послышался отголосок каких–то чувств, удивления:

— …как мне теперь больно, как возмущает, что он… признал себя украинцем!.. Как… ненавижу я его за то, что… пошел служить в украинскую армию…

Флегонт заволновался:

— Ну это же так понятно! Потому что это и в самом деле оскорбительно! Потому что он же — нечестно! Он ведь только до времени! И такие, как он, лишь пятнают, позорят… нашу армию…

— Нашу… армию… — повторила за ним и Марина, опять безучастно, машинально, словно бездумно или, наоборот, особенно задумавшись над этими словами.

Флегонт хотел говорить еще — хотел высказать все свое возмущение, весь свой гнев и протест, но Марина остановила его, коснувшись рукой:

— Не надо… я понимаю, что ты хочешь сказать.

И они снова лежали молча.

В квартире Драгомирецких было совсем тихо, как и должно быть тихо ночью, когда люди спят. За окном немолчно шуршал мелкий, но частый, надоедливый осенний дождь.

Там, за окном, в ночи, был город, но он тоже сейчас как будто не жил, а может быть, и жил — только притаился; может быть, отходя ко сну, может быть, в лихорадке бессонницы, может быть, готовясь, как хищный зверь, к какому–то смертельному прыжку — в огромный мир или только сюда, в эту тихую темную комнатку, на эти два притихшие во мраке и неизвестности юные существа. И это было жутко, было страшно…