заснул.

– Невероятно. Но за что ты его в таком случае ненавидишь? Ведь он не

принуждал тебя, не сделал тебе больно, даже потом не унизил.

– Не знаю, поймешь ли ты. Поступив так, отец как будто благословил

меня.

101

– На что?

– На порок. Своими действиями папа как будто показал мне, что так

можно. А так нельзя. И именно тем, что он не избил меня и хотя бы в

грубых выражениях не объяснил весь ужас моих действий, он как бы стер

грань между «можно» и «нельзя». Он лишил меня морали.

– По-моему, ты додумываешь.

– Знаешь, притом, что папа был очень сложным человеком, он всегда

оставался для меня авторитетом. Он мне многое запрещал и так меня

воспитывал. Он меня колотил, но за дело. А в том случае, когда

необходимо было проявить настоящий гнев, отец поддался собственной

слабости и именно что благословил меня.

– Все-таки ты не прав. Ну, положим, он тебя наказал, но ведь таким

образом не перевоспитать. Ты бы остался при своих желаниях, только

подавлял бы их и боялся. Ты сам ведь сказал, что нельзя подавлять

сексуальное влечение, нужно научиться его преобразовывать.

– Вань, проблема не в этом. Уже в двенадцать лет я был очень умным

парнем, и объясни мне отец мой проступок – я бы понял. Через некоторое

время я бы сделал соответствующие выводы, а так остался с фактом, что

порок – это нормально и что даже мой отец не видит в этом ничего

ужасного. Проблема не в сексуальной ориентации, а в узаконивании моим

отцом похоти и греха. Ведь, в конце концов, избил же он меня за то, что я

однажды убил котенка, и я моментально понял, что совершил что-то

ужасное, а, чуть повзрослев, понял, что именно. Таким образом отец

научил меня ценить чужую жизнь. Разве это не замечательный урок?

– Да, может быть.

– Проблема в попустительстве, оказанном умному человеку. А умным

людям вообще ничего нельзя спускать с рук. Проблема в том, что на

некоторое время папа отказался от ежовых рукавиц воспитания и позволил

мне растерять жизненные ориентиры. Позже, может быть, я так и остался

бы педиком, но идеально знал бы, что нельзя следовать своей слабости и

четко бы представлял, что такое похоть. С тех пор я аморален, я

постепенно деградирую. Я даже знаю, в чем моя проблема, но не могу ее

разрешить при всем желании, потому что подсознательно с некоторых пор

не считаю это проблемой. И отец как несомненный для меня авторитет дал

добро не только на похоть, но вообще на порок.

102

– И как же ты теперь?

– Я хочу себя изжить. Ты не заметил кое-чего схожего в моих

взаимоотношениях с отцом и с тобой?

– Нет. Надеюсь, это разные вещи.

– И ошибаешься. Ситуация повторилась. Я только что способствовал

твоему разложению, я дал тебе понять, что испытывать похоть и

удовлетворять ее по одному только желанию – можно и нужно. Я как

оружие замедленного действия, как моральная эпидемия. Ты уж извини,

Ваня, но и до тебя я совратил не одного натурала, и ни один из них не

сумел мне противостоять. Гуляет по миру такой мальчик, удивительно

похожий на девушку, будит в нормальных мужчинах странные желания и

удовлетворяет их. И ни разу он не встретил действительно сильного

человека, способного дать ему отпор, а все остальные были заражены его

порочностью. Этот мальчик мечтает, чтобы его уничтожили. Просто кайдан

какой-то.

– Чего?

– Японские истории о злых духах.

– Мне кажется, ты как-то слишком себя ненавидишь и опускаешь.

– Поверь, заслуженно.

– Нет, так нельзя. Это нездоровое поведение.

– Ладно, Ванечка, я как-нибудь справлюсь.

– И оружием себя называть, эпидемией – это как-то…

– Патетично?

– Нет, скорее, незаслуженно.

– Смотри-ка, кто такой Витгенштейн, не знаешь, что такое сублимация и

кайдан, не знаешь, а вот слово «патетика» тебе знакомо. Ты еще не

конченый человек.

Ваня засмеялся. Он крепко сжал меня в объятьях и сказал:

– Не знаю, что у тебя там в голове происходит, но запомни одно – ты