Нет, не впервые — несколько дней назад в разговоре под вино на ночном винограднике брат Антуан едва было не сказал о своей матери. О том, как видел ее во сне, который, размякнув от вина и братской беседы, начал зачем-то пересказывать Гальярду — низкий полет по родной деревне, светящееся окно, а за окном — кто-то важный, то ли сестра, то ли… кто-то еще. Так и сказал — кто-то еще, не осмелившись назвать слова, такого явного — но все равно запретного. И теперь считай что не сказал. О чем тут говорить.

— Хорошо, брат секретарь. Тогда я даю вам такое поручение. Постарайтесь разговорить девочку; беседуйте с ней о чем угодно — об общих знакомых, о родне, о Верхнем Праде. Пусть она почувствует, что вы ей не враг. Что мы ей не враги. Что она сможет вернуться к жизни, если откажется от лживого учения, которое — я уверен — ей уже успела преподать препочтенная domina Ermessinda. Главное — разговорите ее. Добейтесь от нее слов, живого ответа. Откройте там живую душу, человека, с которым мы потом и будем разговаривать. Сможете?

— Отец Гальярд… Я думаю… с Божьей помощью… да.

Инквизитор искоса посмотрел на своего секретаря. Увидел многое — но ничего дурного. Может быть, и стоит рискнуть. Наверняка стоит. По крайней мере, отец Доминик не сказал ему иначе, когда Гальярд молился перед помнящим святого алтарем в Сен-Назере. Отец Доминик сам посещал несчастных римских immuratae. И не гнушался говорить наедине с известной флорентийской блудницей. Чем ее и спас… чем и спас.

Сказать ему, что такие практики вообще-то запрещены? Что разговаривать с женщиной-еретичкой наедине, без охраны и без свидетелей, в замкнутом пространстве камеры — это весьма опасно, и в случае малейшего прокола может обернуться бедой? Нет, лучше не говорить. Зачем смущать и без того нерешительного парня. Франу это можно будет объяснить; Лоп… что же, Лоп — епископский нотарий. Если задаст прямой вопрос — ответить правду; а до того — не нагнетать… не нагнетать. Не стоит впутывать в рисковое дело епископа. Попросту задержаться завтра вдвоем — без Лопа — после допроса, поговорить и выпить вина с тюремщиком, может быть, принять исповедь у кого-то из заключенных, кто давно не приступал к таинствам, вряд ли их часто священник посещает… А Антуана в это время на часок отправить вниз, а потом вместе вернуться на двор каноников.

Все будет вполне пристойно на вид.

Да и не только на вид, что я, в самом деле. В конце концов, рискнуть можно. Если неудача — от одной-двух попыток проповеди ничего к худшему не изменится.

И уже возле самого Сен-Мишеля, у литой ограды двора каноников, Гальярд засмеялся простой, но почему-то неожиданной мысли: а ведь он собирается, как бы сказать, слегка нарушить правила ведения процесса — и ради чего? Ради воплощения в другом человеке собственной невоплощенной мечты. Инквизитор-проповедник. Только ты и еретик, и третьим между вами — Господь, а за плечом ни охраны, ни тюремщика — только ангел-хранитель… и в руках ни бумаг, ни бичей — пустые руки и слово Божье. Иначе никогда не получалось хорошо; вдруг так — да и получится?

Наверное, как раз тогда, щурясь на блестящую красную крышу дома, на скрипучего медного петушка, горящего на солнце — Петров петух покаяния — Гальярд и понял, что должен рискнуть во что бы то ни стало.

Ничто вроде бы не предвещало беды. Гальярд внимательно наблюдал в течение этих трех дней за своим секретарем и братом — и думал, что, благодарение Богу, получилось-таки поступить правильно.

Антуан даже рассказал ему, отчего Грасида пела пруйльский гимн — и Гальярд не рассмеялся, ответил усталой улыбкой. Больше ничего, правда, Антуан не рассказывал — он сразу попросил инквизитора не расспрашивать его о предмете бесед, потому что — «потому что иначе получится, что вы меня нарочно подослали, отец, чтобы я вам все передавал; да мы ни про что интересное и не разговариваем — так, все про знакомых, потом про Сабартес вообще, даже про еду — кто что любит кушать… а про ересь совсем не говорили еще». «Иначе получится», внутренне усмехнулся Гальярд. Да ведь я, мальчик ты мой, в самом деле тебя нарочно подослал! С совершенно своей, инквизиторской целью — разговорить девочку, размягчить ее сердце, сделать ее более доступной в том числе и для допросов. Другое дело, что нет тут никакого противоречия, все это — одно, потому что все направлено в конечном итоге на спасение… Но выведывать у Антуана предмет их немудрящих бесед он все равно не стал. Говорят — и ладно; и этого много.

Про песню Антуан рассказал сам. В тот же самый вечер среды, после первого их разговора с Грасидой. Ходил сияющий весь день, нося в себе золотую новость — она разговаривает, она живая! — а перед комплеторием (успел до вступления в силу правила молчания) юношу прорвало.

— Отец Гальярд! Знаете, почему она гимн запела? Она думала, что если на народном языке — то значит, ихнее, еретическое!

— Бедная девочка, — кивнул Гальярд, открывая бревиарий на нужном месте. — Задурили же ей голову еретики! Будем надеяться, брат, удастся хотя бы ее вытащить…

Почуяв сочувствие, Антуан не терял времени:

— А можно, отче, можно… я ей сладкого отнесу чего-нибудь? А то ведь дают тюремный суп из солонины — и все… наверное, тоскует она, ведь пасхальное же время…

— Отыщите здешнего келаря и попросите у него чего-нибудь сладкого, только по-честному объясните, что желаете угостить подозреваемую, которой проповедуете наедине в ее камере, — невозмутимо предложил Гальярд. — Думаю, добрые каноники Сен-Мишеля вам ни за что не откажут. А у меня в заплечном мешке меда не хранится. Можете проверить, брат, если сомневаетесь.