Гальярд преклонил колено перед Спасителем, бережно спрятал круглую коробочку с Его драгоценной плотью за пазуху. Что еще? А! Да! Схватил с полки первый попавшийся колокольчик — тот, которым на мессе звонил министрант, преклоните-колени-колокольчик, ну, сейчас некогда другой искать, некогда спрашивать ризничего: бежать нужно.

— Идемте! Фран, идемте же!

Стремительно пролетев по храму, в верхних витражах которого уже загоралось солнечное золото, они вышли на улицу — Фран замахал было руками, пытаясь что-то еще объяснить, но в руку ему немедленно ткнулось медное кольцо колокольчика. Гальярд вынул и благочестиво поместил кустодию перед собой в сложенных чашей ладонях.

— Звоните, Франсиско! Оповещайте людей, что идет Спаситель.

Довольно суетливой процессией — с яростно названивающим Франом — они почти промчались по оживающим улицам. Второй этаж тюрьмы уже осветило ласковое солнце, роса на перилах, когда Гальярд оперся рукой, стремительно высыхала прямо под его пальцами и уходила легким дымком. Прекрасен острокрышный город в утреннем мареве, прекрасно начало мая, прекрасно покаяние людское — не прекрасен только жестокий монах, допустивший такую ошибку.

Эрмессен лежала на спине, смиренно сложив снежно-бледные руки поверх одеяла. Под глазами пролегли тени. Видно, ее бросало то в жар, то в холод — верхнее платье женщины, шерстяное, лежало скомканным в углу, однако сейчас она была закутана по самые плечи. Возле грустного тюремного ложа стоял тазик с какой-то дрянью — со рвотой, должно быть — его, едва открыв дверь в камеру, брезгливо подхватил Фран. Еще не хватало отцу инквизитору рядом с пакостью обретаться.

Эрмессен открыла измученные глаза.

— Отец… мне нужно… говорить… Исповедаться.

— Мне остаться или как? — встрял Фран, держа тазик так, чтобы и самому его не видеть. — Вынести б еще эти вот… ее делишки, прости Господи, негоже им тут.

— Отец… пусть тюремщик… уйдет…

— Выйдите, — отмахнулся Гальярд, опускаясь на колени возле тюфяка больной. Сейчас он не был инквизитором — нет, священником, пришедшим исполнить священнейший из своих долгов. Примирить человека с Господом.

— Пить…

Гальярд собственноручно подтащил кувшин, приподнял ей голову. Вода заструилась по подбородку — чашки он не искал.

Фран, потоптавшись пару секунд у дверей словно бы в сомнении, наконец вышел. Запирать снаружи не стал — куда ж там запирать, если отец инквизитор внутри — шаги его затопали по лестнице вверх. Там было солнце — наверху, а здесь сквозь щелку под потолком, из которой стекали последние капли скупой росы, пробивался еще не золотой — сероватый свет: самый низ, дорога, камень.

— Дочь моя. Вы хотели приступить к таинству исповеди. Я слушаю вас.

И простите меня, хотел прибавить он — но не стал, сдержался, не смог. Что уж теперь. Это уже разговор для другой исповеди — Гальярдовой. А пока важнее всего — что она скажет: pater, peccavi…

И не о таком рассказывали в крещеном мире! Наемник-убийца, опустивший тесак на голову святого Петра из Вероны, покаялся менее чем полгода спустя, лежа при смерти в придорожном приюте близ Форли… Покаялся и сделался из еретика — доминиканским братом. Этого Пьетро ди Бальзамо, тезку убиенного им инквизитора, говорят, и сейчас можно было найти в монастыре в Комо — тихого, святого брата-конверза, напевающего за работой, часы проводящего в молитвенных простираниях. Прозвище ему теперь — «первое чудо брата Петра». Приближение смерти — великая тайна: говорят, приближает к Господу как ничто иное… По себе Гальярд этого не помнил, хотя готовиться к смерти уже приходилось как-то раз; но ведь с каждой душой Бог говорит на ее сокровенном языке!

— Говорите же, дочь моя… я слушаю вас.

Она шевельнула губами. Трудно говорить? Гальярд склонился низко, стоя на коленях — будто он, а не она, каялся — и твердая кустодия холодком прижалась к его телу под туникой. Спаситель здесь, Спаситель наш с нами, и нашей плоти подает знак присутствия.

Гальярд совершенно не отследил момента, когда это случилось — когда тонкие, но такие сильные руки Эрмессен обхватили его за шею. За тощую жилистую шею, украшенную парочкой хороших шрамов. Одна белая ладошка скользнула за ворот — как теплая рыбка, нырнула куда-то под мышку монаху — и Гальярд не удержался на коленях, от неожиданности почти повалился на нее, и сами собой расширившиеся его ноздри втянули теплый мускусный запах женщины, запах, которого он не чувствовал так близко никогда в жизни.

Какая там болезнь! Эрмессен оказалась внезапно сильной и цепкой, она обвила его, как змея, одеяло куда-то девалось — на ней было только нижнее платье, черный тонкий шенс, и рот ее, горячий и ядовитый, уже ползал по Гальярдову старому некрасивому лицу, выплескивая какие-то слова — «милый… Иди… Иди ко мне…» — и на миг Гальярда засосал этот страшный водоворот: голая кожа, теплое и влажное лицо, ее глаза напротив его глаз. Бурное и стремительное восстание плоти, которая будто того и ждала много лет, холод серебряной кустодии для гостии, впечатавшейся в плоть резным крестом на крышке, — и Гальярд, собрав все силы, оторвал от себя змею, желавшую смертельно ужалить.