– Но… почему? – недоуменно спросила Тристана, но было уже поздно – Эйден отвернулась от нее и бросилась на корму, туда, где еще час назад стоял аэроплан Персефоны.

Тристана с размаху ударила кулаком в комингс (12) двери, за которой скрылась Эйден. Руку обожгло болью, но Трис только зубами скрипнула. Она чувствовала горечь, при том чувствовала ее буквально.

«Она вернется», – говорил внутренний голос и сам себе отвечал. – «А если нет? Если теперь их отношения вновь испортятся?»

И сколь логичной бы не казалась мысль, что это – лишь мгновенное настроение, что Эйден обязательно к ней вернется – червь сомнения, питающийся страхом потерять ее, превращался в душе Трис в страшное чудовище по имени паника. Чувства, которые до этого скрывались в глубине души Тристаны, прорвали плотину и затопили ее душу кипящей лавой. Это было больно… но, как ни странно – и приятно одновременно.

Сложно было сказать, сколько Трис простояла так, привалившись к комингсу двери. Проще сказать так – она стояла до тех пор, пока не услышала стремительно приближающиеся шаги. А затем в рубку ворвалась Эйден, ее глаза ярко блестели, на щеках играл румянец, а нежные губы улыбались. Она тут же заключила Тристану в обьятия, едва не подняв в воздух, а затем сама поцеловала ее в губы, неумело, но страстно.

И Тристана не стала ни удивляться, ни задаваться вопросом, что случилось – это было не важно. Важно было то, что вот, сейчас ее любимая обнимает ее, что их губы встретились, даря друг другу ласку… Трис словно боялась спугнуть свое трепетное счастье, лишь ее губы без слов рассказывали Эйден историю нежности.

Эйден не могла разобраться в своих чувствах. Конечно, известие о гибели Перси стало для нее ужасным ударом, но стоило губам Трис в неумелой, но искренней ласке коснуться ее губ – и словно весь мир вокруг перестал существовать.

«Но ведь это неправильно!» – думала Эйден. – «Это кощунство! Нельзя быть столь счастливым, когда у другого человека горе!»

И, тем не менее, сердечко Эйден пело, превозмогая скорбь и стыд. Она ничего не могла с собой поделать – ее чувства были сильнее разума, сильнее жизненных обстоятельств. И это было совсем неудивительно.

Если Тристана была воспитана без нежности и просто не умела, как ей казалось, любить, как человек, воспитанный глухонемыми не умеет говорить, то у Эйден все было куда сложнее…

На первый взгляд, странно, что Акушер Храма и те послушники, что занимались детьми до Обряда, всегда были мужского пола. Но это лишь на первый взгляд; на самом деле, все очень просто, ужасающе просто. Женщины по природе своей обладают чертой, которую создатели Храмов считали вредной в этой профессии – материнским инстинктом. А именно забота, именно нежность и ласка были тем, чего создатели Храмов стремились всячески избежать в процессе обучения.

Те, кто создал Храмы, желали, чтобы воспитанные там специалисты имели как можно более бедную эмоциональную жизнь. Эмоции казались им помехой в работе разума. Специалист рассматривался не как человек, а как деталь механизма, осуществляющая определенную функцию, и чем меньше будет посторонних влияний на эту деталь – тем совершеннее и работоспособнее будет весь механизм.

Но эти неведомые нам создатели просчитались. Человеческая природа предполагает чувства, без них человек – словно инвалид; Эйден не знала, и вряд ли кто в Ойкумене мог предположить – но рано или поздно эмоциональная сфера практически у всех весталов преодолевала навязанный страх перед чувствами и проявляла себя. И вот пришел черед Эйден.

Ее воспитание было направлено на то, чтобы полностью искоренить любые проявления эмоций; ей навязали страх перед чувственностью, враждебность к ней, желание задавить, искоренить, выжечь… Ее собственное мировоззрение было темницей, в которой заключены были ее чувства, а она сама – стражем этой темницы.

Будь Эйден другой – она бы, возможно, не заметила чувств Тристаны. Но для Эйден, которая не знала ласки с тех пор, как рассталась с матерью, то есть – с младенческого возраста, нежность Тристаны была откровением. Более сильные чувства напугали бы весталку, но так уж решили Небеса – любовь Тристаны была медленной и осторожной, она не умела и боялась проявлять ее, а потому Эйден не испугалась и потянулась к ее робкой ласке. Так из маленькой искорки медленно, но неотвратимо, вспыхивает пламя пожара – и вот теперь пламя любви вспыхнуло в сердце весталки, и в этом пламени сгорали весь страх и все запреты. Но прошлое не желало уходить без боя – именно поэтому Эйден и сбежала от Тристаны сюда, на кормовую палубу фрегата.

С одной стороны эта палуба была открыта; от бездны ее отделял лишь невысокий парапет. На этом парапете Трис любила сидеть, свесив ноги в бездну; Эйден же боялась даже подойти к нему, хоть и знала, что ниже парапета натянута специальная сетка, которая, если даже девушка каким-то чудом исхитрится упасть, удержит ее.

Справа и слева на палубе стояли ряды гротескных железных фигур – големы поединщика. Эти ужасные механизмы, вооруженные щитами и ужасающего вида саблями, способные выдержать обстрел из картечницы, в бою действовали так, как представлял себе руководящий ими поединщик. Это искусство не изучалось в Храмах – два раза в год, в дни Весеннего Равноденствия, в крупнейших городах Союза и Империи на ярмарках появлялись авгуры. Всем желающим, с одиннадцати до двадцати одного года разрешалось попробовать себя в искусстве управления боевым големом.