И все-таки со счетом ничего не получалось. Тогда он решил заняться чем-нибудь другим и начал вспоминать по именам и фамилиям гонщиков-велосипедистов, которых знал в родном городе в дни юности. Это немного успокоило, — с каждым именем приходило на память много смешных и печальных историй.

А копыта цокали где-то поблизости, и несколько мгновений Быкову казалось, что преследователи найдут его в ненадежном убежище под перевернутой лодкой.

Но прошло с полчаса — и тишина наступила на аэродроме. Быков, наконец, приподнял борт лодки.

Уже смеркалось, прохладой тянуло с реки, темное облако наволакивало край неба.

Быков опрокинул лодку, поднялся с земли, отряхнул комья глины с галифе и куртки. То, что произошло, было неожиданно благополучно, и он не верил еще своему избавлению.

Заречье уже давно отпылало, и только синевато-желтое зарево осталось над местом недавнего пожарища. Быкову хотелось сразу сделать многое, но ни на чем определенном он не мог остановиться. Надо узнать: ушел ли с вокзала эшелон, на который должен был погрузиться Тентенников? Уехал ли вместе с ними папаша? На месте ли советские учреждения в городе? Или, может, уже никого здесь не осталось? Стоит ли зайти в местный Совет?

Он решил сначала пойти на вокзал.

По улице, обсаженной липами, скакал конник. Его низенький мохнатый конь с горбатой спиной и толстыми, кривыми ногами походил на сказочного конька-горбунка. И всадник, уютно усевшийся в казачьем седле, тоже был похож на героя сказки — злого карлика. В одной руке держал он повод, а в другой — длинный хлыст, которым подгонял свою быструю лошадь. Он скакал прямо в кровавый закат, нависший над городом, в ярко-красное, огненное полыханье зари, переменным радужным светом озарившей улицы Эмска.

Быков постоял у зеленого палисада, переждал, пока проехал конник, и узкими переулочками вышел к вокзалу. Вокзал был пуст, — ушли все отсюда, только брошенные сундуки и корзины валялись повсюду да рыжие шелудивые псы бегали по путям, затевая шумные свары. Ни одного вагона не было на станционных путях. «Значит, Кузьма погрузился», — подумал Быков и сразу почувствовал облегчение: ведь больше всего волновала судьба близких людей, судьба отрядного снаряжения.

Теперь он мог подумать и о собственном спасении. Но, зная характер Николая Григорьева, он отлично понимал, что старый приятель обязательно потребует от него рассказа о том, что делалось в городе в канун вступления белых. Уходить из Эмска, не зная происходящего здесь, он не мог. «Пойду по старым адресам, а там видно будет».

Неподалеку от вокзала, в большом особняке с фруктовым садом и оранжереями, с первых Октябрьских дней расположились городские и уездные организации. Быкову приходилось бывать в том доме по разным делам отряда.

Обычно у входа в Дом Советов стоял часовой и проверял документы у посетителей. Теперь будка опустела, часового не было видно, только забытая фуражка лежала на стуле да десятки разноцветных пропусков валялись на полу. Быков прошел по аллее.

И здесь никого не было.

Город был не освещен, ни в одном доме не зажигали огней, только время от времени вспышки пламени занимались над далекими перекрестками. Что ж, в город, наверно, вошли мелкие группы белой разведки… Завтра город изменится, станет неузнаваем. Сегодня здесь нет никакой власти, — красные ушли, белых еще мало, — и Быков предоставлен самому себе, если не словят его оголтелые конники Грымжи или кавалерийские разъезды белых… Эту ночь Быкову хотелось провести еще в Эмске: казалось ему, будто не кончены расчеты с тихим заброшенным городком. Он понял вдруг, почему так медлит сегодня: мысль об отце не покидала ни на минуту.

«Папаша, — подумал он с нежностью и раздражением. — От него всего можно ожидать. Вобьет себе в голову какую-нибудь ересь, и потом его сам черт не уговорит. Упрямец старый!»

Дорогу к дому, в котором жил отец, Быков хорошо помнил и теперь надумал обязательно пробраться в старое отцовское жилье. Соседей поблизости не было, в последние недели, после отъезда домовладельца в деревню, старик один хозяйничал в брошенном доме. Значит, переночевать там всегда можно, не привлекая ничьего внимания, а поутру, отдохнув, он пустится в дальнюю беспокойную дорогу…

Он сразу вышел к отцовскому дому. Визгливо тявкнула собачонка, скрипнула подворотня. Быков толкнул калитку. Она была заперта изнутри. «С чего бы? — подумал Быков. — Неужто там кто-нибудь есть?» Он дернул звоночек. Тонкий дребезг расплылся по двору, но никто не выходил открывать.

«Не перелез ли папаша через забор, покидая свое логово? — С него ведь станется, право: дескать, в открытые ворота обязательно скорее вломятся. И зря позвонил я: не услышал бы какой-нибудь недобрый человек».

Быков перелез через забор. Собака тихонько тявкала, но не выходила из конуры. Окна были задернуты шторами. Сквозь штору скупо пробивался свет — два крохотные лучика, как булавочные головки, торкались в ноздреватые оконные стекла.

Теперь Быков уже не сомневался: кто-то коротал здесь бессонную ночь.

Дверь была плотно прикрыта. Быков забарабанил по ней, но никто не отзывался.

— Да откройте же, наконец! — прокричал сердито Быков. — Долго ли мне до вас добиваться?

— А кто такой? — спросил тонкий, визгливый голос.