Сухотин продолжал, постукивая по столу маленькой загорелой рукой.

— Большевики тем сильны, что партия учит нас всегда говорить народу правду. Как бы тяжела ни была она, но только правдивое слово приводит к победе. Я прочту вам сейчас обращение товарищей Ворошилова и Жданова к ленинградцам.

Он негромко прочел: «Товарищи ленинградцы, дорогие друзья! Над нашим родным и любимым городом нависла непосредственная угроза нападения немецко-фашистских войск. Враг пытается проникнуть к Ленинграду. Он хочет разрушить наши жилища, захватить фабрики и заводы, разграбить народное достояние, залить улицы и площади кровью невинных жертв, надругаться над мирным населением, поработить свободных сынов нашей Родины. Но не бывать этому! Ленинград — колыбель пролетарской революции, мощный промышленный и культурный центр нашей страны, никогда не был и не будет в руках врага…»

Стиснув зубы, слушал Уленков слова обращения. Когда Сухотин дочитывал последние фразы, Уленков не мог усидеть на месте: он поднялся, прислонился к обшитой фанерными листами стене блиндажа и закрыл глаза. А голос генерала, такой тихий и ровный, вдруг стал другим — громким и властным: «Будем стойки до конца! Не жалея жизни, будем биться с врагом, разобьем и уничтожим его. Смерть кровавым фашистским разбойникам! Победа будет за нами!»

После этого дня еще напряженней стала жизнь на аэродроме, — Быкову предстояло перевести полк в самое ближайшее время на Карельский перешеек.

На новом аэродроме Уленкому не повезло — в первом же воздушном бою он был легко ранен в левую ногу, и снова пришлось ему лечь в постель.

Непривычно было лежать одному в невысокой свежепобеленной комнате, на узкой постели, перебирать старые номера газет и журналов, перелистывать растрепанный томик лермонтовских стихов, перечитывать записи в дневнике и с огорчением думать о том, что еще несколько дней придется отлеживаться в постели, в то время как товарищи с таким напряжением продолжают драться в небе.

Обедать Уленкову приносила официантка Дуня — быстроглазая девушка с коротко остриженными волосами и низким грудным голосом, очень смешливая, неумеющая и двух слов сказать без улыбки, словно однажды в жизни её очень насмешили и с тех пор она еще не может прийти в себя. Уленкову была приятна её улыбка, её неизменное веселье, её проворные и легкие движения, но было и что-то раздражающее в её повадке. «Всегда смеется, всегда шутит, не ходит, а бегает, не говорит, а сыплет скороговоркой; да полно, понимает ли она смысл происходящего, чувствует ли, как трудно сейчас на фронте…» И решив, что она весела только от легкомыслия, он был с нею суров и строг и ни разу не улыбнулся ей, пока она, сидя на краешке стула, внимательно наблюдала за ним во время обеда. Когда она уходила с судками, завернутыми в пестрое расшитое полотенце, он сухо прощался, словно Дуня чем-то обидела и огорчила его.

Под вечер в комнате появлялся Быков, а попозднее собирались здесь и товарищи по отряду, но обычно вечерние беседы были коротки, и Уленков снова оставался один.

Только радио связывало его теперь с миром. Целые дни лежал он, прижав к ушам наушники и вслушиваясь в мелодии, свободно доносившиеся к нему издалека, к голосам дикторов и артистов, к речам на собраниях и митингах, к передачам из заводских цехов и вузовских аудиторий.

И это утро началось сводкой Советского Информбюро. Она была привычна, как биение собственного сердца, без неё нельзя было жить, как без дыхания. Радостно было слушать строгий, уверенный голос диктора, повествующий о воздушных боях, о массированных ударах авиации по мотомехчастям, пехоте и артиллерии противника, об уничтожении вражеской авиации на её аэродромах. Вот ведь как! Еще вчера Советское Информбюро сообщало, что за третье сентября уничтожено тридцать три немецких самолета, а сегодня даются уточненные сведения, — оказывается, в тот день сбито пятьдесят шесть самолетов. Дневник Уленкова был исписан цифрами, как заправская бухгалтерская книга, — он ежедневно высчитывал, сколько самолетов потеряет немецкая авиация при таких боях в неделю, и сколько она потеряет за год, и сколько немецких самолетов выйдут из строя, если война продлится два года.

А как радостно было слышать в радиопередачах фамилии знакомых летчиков, — целый день можно было провести без движения, ни на минуту не отрывая рук от наушников, лишь бы только узнать о новых делах истребителей…

Но однажды Уленкову особенно посчастливилось. Диктор неожиданно объявил, что через полчаса состоится большая радиопередача. Как раз в это время пришла Дуня с обедом, радостная, улыбающаяся, кружащаяся по комнате, словно она танцевала вальс с невидимым партнером.

— Я вам обед принесла пораньше, очень вкусно повар сварил, такие чудные пельмени, что прямо пальчики оближешь. — Она облизнула свои пухлые, красные губы и захохотала, в упор глядя на Уленкова зеленоватыми маленькими глазами, становившимися узенькими, как щелочки, когда она раскатисто смеялась.

— Я есть не хочу, — сердито сказал Уленков.

— Плохо себя чувствуете?

— Нет, самочувствие хорошее…

— Тогда обязательно поешьте.

— Нет, нет, ни за что! — окончательно раздражаясь, вскрикнул он и, подумав, добавил: — Скажите, пожалуйста, почему вы всегда смеетесь? Вы хоть раз в жизни с кем-нибудь говорили без улыбки?

— Как так — без улыбки? — недоуменно спросила она.

— Ну, нельзя же постоянно быть веселой. Вот ведь и у Маяковского сказано: «Тот, кто неизменно ясен, — просто глуп».

— У Маяковского? — переспросила она и, поняв смысл слов Уленкова, заплакала, закрыв лицо руками. Уленкову стало стыдно, что он ни за что, ни про что обидел девушку, и он умоляюще сказал, приподнимаясь на локтях:

— Зачем же вы плачете? Я вас обидеть не хотел…

— Ну, то-то же, — мгновенно успокаиваясь и снова улыбаясь, сказала она. — Я за вами, как за родным сыном, хожу, а вы на меня почему-то сердитесь…

«Ну, насчет родного сына, ты, голубушка, немного преувеличиваешь, — не в силах сдержать улыбку, подумал Уленков. — Мы с тобой, пожалуй, ровесники, и в мамаши ты мне никак не годишься…»