В камере хранения тщательно проверили мою личность, и начальник вытащил из него большой бумажный кулёк, на которой чернилами была написана моя фамилия. Высыпал содержимое кулька на стол и приказал мне впомнить, всё ли это, что у меня было в день ареста. Мне отдали портфель с фотографиями отца и Юлика, молитвенные книжечки электрическую лампочку. Начальник тюрьмы спросил меня, нет ли у меня замечаний насчёт состояния моих вещей, сданных на хранение.

Глупый же вопрос! А если бы были, то как бы это мне помогло?

Начальник сказал, что я свободен и что немецкая власть даёт мне шанс начать новую жизнь. Пока я должен вернуться в камеру, а тем временем канцелярия уладит формальности, связанные с моим выходом на свет. В камере меня обступили сокамерники и спрашивали, что было внизу. Сказал им, что возможно это враньё, потому что за уничтожение вагонов идут на пески. Комендант Борекий пояснил мне, что от тюремного охранника знает про какую-то частичную амнистию, и что в первую очередь под неё подпадают украинцы и несовершеннолетние заключённые поляки.

Мои приятели дали мне записки и адреса своих семей. У которых мог бы остановиться. Комендант дал мне сапоги, потому что на воле нельзя ходить босиком. Все меня целовали, а комендант сказал: «Помни, больше сюда не приходи». Поскольку я не верил немцам, что меня действительно выпускают на свободу, то мы договорились, что после выхода перейду за тюремную стену со стороны улицы Яховича и помашу в сторону окна своей камеры. Точно в полдень стражник открыл двер камеры и приказал мне выходить. В канцелярии мне дали Eintlassungsshein (карту освободжения) и выпроводили на выход. Пока шли через оба внутренних двора, я ничего не слышал. Однак, когда дошёл до главной брамы, услышал сразу все отголоски города. Постовой открыл браму и сказал мне идти.

Тут же, за брамой, стояли люди с передачами для заключённых. Все уставились на меня, как на нечто, заслуживающее исключительного внимания. Я не знал, что их так заинтересовало, потому что давно уже себя не видел. В тюрьме не было зеркал, а если бы и были, то и так бы вних никто не заглядывал из страха, что увидит что-то очень грустное.

Пришлось идти очень медленно, потому что сил не было и свет слепил («bylem bardzo lekki»). За брамой уже была улица Казимировская, полно машин, людей, трамваев и визга. Дошёл до уличного фонарая («latarni»- светофора?
– От переводчика ) и упал в обморок. Когда очнулся, надо мной стояли люди с передачами для заключённых. Какой-тосапожник с Замарстынова посадил меня в конную повозку и сказал, что возьмёт меня к себе, чтобы я мог набраться сил. Обувь не держалась на ногах, потому что была широкой, а ноги – как две щепки. У сапожника меня взвесили на магазинных весах. Я весил 29 килограммов.

5 октября.

На протяжении нескольких дней я жил у сапожника. Меня тут хорошо кормили, давали выспаться и не приказывали ничего делать. Дочка сапожника стирали и шила мне разные вещи. Мои великоватые ботинки мне заменили на меньшие. Я отдохнул и могу уже ходить, не держась за стены. Сегодня пошёл к семьям моих знакомых, отдал им записки и передал им приветы и новости. К сапожнику уже не вернусь. Останусь у семьи Адама из восемнадцатой. Его родители и браться подарили мне одежду, несколько платков и выделили мне место для спанья.

6 октября.

Лишь сегодня пошёл на свою улицу. На Замарстынове отсыкал Юлика. Он мне рассказал, что мой самый младший брат вскоре после моего ареста вышел из дому и уже больше не вернулся. Ему было 10 лет, но он всё ещё шепелявил. С момента его исчезновения мать ходила, как будто не в себе. И вот однажды, в мае, вышла и больше домой не вернулась {9}. Юлик живёт теперь у дяди с тётей, которые его содержат. Он мне сказал, что после могео ареста все были уверены, что меня схватили во время взлома вагона и расстреляли.

12 октября.

Начинаю приходить в себя. Юлика вижу редко, потому что он дальше живёти у дяди с тётей, а я у чужих людей. Сил у меня всё больше и скоро пойду на вокзал.

13 октября.

В НКК даже не особенно знали, за что я сидел. Думали даже, что меня расстреляли или вывезли в Германию. Когда я первый раз пришёл на вокзал, меня накормили и разрешили приходить на работу. Начал на кухне – у пана Романа. Теперь немцы не допускают уже диких [41] работников. Платят людям каждый месяц пенсию и выдают рабочие карточки [42].

Я должен предоставить немцам свою метрику, потому что без неё не дают гражданства («cywila» – возможно, не гражданства, а паспорта – От переводчика ).

14 октября.

Около железнодорожного вокзала, у забора, лежат тела двух евреев, умерших от голода. Также вдоль улицы Замарстыновской и во многих местах на Клепарове лежат останки умерших от голода евреев. Сначала тела собирали, но уже этих тел так много, что только два раза в неделю украинская полиция ездит на грузовиках и собирает трупы. Теля закапывают или жгут на шпалах на Кортумовых Горках. Теперь уже не все евреи прячутся перед акцией. Есть такие, которым уже всё равно. Когда полиция за ними приезжает, они зами заходят в кузова («lory») и едут в газовые камеры {10}.