«Не умирай!» — взвыла Танька, вырулив на первую линию, ведущую к выезду на М20. Обочина магистрали, которую в Англии смешно называют «твердым плечом», была пустой: закон не позволял автомобилистам ездить по этой особой линии, предназначенной лишь для незапланированных остановок и экстренных служб. «Не умирай!» — закричала она в голос, повернула руль влево, и сильнее вдавила педаль — «мерседес» послушно помчался по «твердому плечу». Вслед раздавался протяжный и возмущенный рев застрявших в пробке машин и законопослушных водителей.

На М20 ехали быстро. Танька вырулила на третью линию и включила шестую скорость. По сравнению с ее «фольксвагеном», в котором и скоростей-то всего пять, «мерседес» Мистера Джона летел, как самолет, асфальта совсем не чувствовалось под его шинами.

«Скоро, уже совсем скоро! — убеждала она Варвару, хотя на самом деле скорее себя, то и дело выкрикивая: — Не умирай! — И иногда добавляла, не задумываясь над значением: — Нам еще предстоит мир спасти. И умереть в один день».

Мир, и правда, выглядел так, что ему вот-вот будут нужны спасатели. Черное небо над магистралью то разверзалось опасным для скоростного движения дождем, то дождь прекращался так же стремительно, и вдоль обочины резвей «мерседеса» несся откуда-то взявшийся смерч. Пробежав вперед миль, кажется, десять, он поджег то ли лес, то ли здание — вспыхнуло ярко-оранжевым заревом, хорошо хоть в стороне от дороги, где самым худшим препятствием мог быть новый затор.

Послышалось завывание сирен. «Пожарные, — подумала Танька и перестроилась в среднюю линию, чтобы дать им возможность проехать: законопослушание вернулось к ней. В боковом зеркале отразились мигалки приближающихся полицейских машин — вполне обычное явление для любой магистрали, где даже при самой лучшей погоде и идеальном движении они слыли большими любителями погоняться под вой сирен. Только на сей раз они не просто катались: целая кавалькада полосатых авто гналась за ее «мерседесом».

— Водитель «мерса» 609! Немедленно остановитесь! — услышала она усиленный мегафоном голос.

«Так это за мной! — струхнула Танька. — Я ж угнала машину! Неслась по «твердому плечу»! Мчусь со скоростью девяносто[183]!» — и сильнее вдавила газ.

— Я не могу, простите! — закричала она полицейским. — Меня ждут в Москве! Там без меня умрут! А мы еще мир не спасли, понимаете?!

— Водитель «мерса» 609!! — повторили в мегафон. — Вы арестованы!

Движение на магистрали вдруг уплотнилось — то ли полиция перекрыла дорогу впереди, то ли образовалась пробка. Перед Танькой все ближе и ближе маячил бампер грузовика, в который она вот-вот врежется, если только не взлетит над крышами прочих машин. Грузовик приближался стремительно к той опасной дистанции, когда в лучшем случае смерть настигла бы ее мгновенно через лобовое стекло, но в последний момент Танька резко крутанула рулем… «Мерседес» стукнулся о грузовик задним крылом, проскочил левую линию, чуть не сшиб мотоцикл, на секунды взлетел над кюветом, рванул вниз — и по мокрому полю заскользил бешеным штопором…

Потом все остановилось.

Пассажирская дверь оказалась у Таньки над головой. С невероятной, прежде неслыханной ловкостью она толкнула ее и, подтянувшись наружу, прыгнула на траву. «Бежать!» — была первая мысль, когда руки нащупали сырость, и в тот же миг промокли колени, на которые она приземлилась. Попробовала распрямиться, но нога предательски подкосилась. «Вывих…» — мелькнуло у Таньки. В темноте позади нее уже слышался бойцовый топот приближающихся полицейских и выкрики «You’re under arrest! »[184]. Все, что она могла сделать, — это сложить руки за головой, как в моменты захвата полагалось правонарушителям (она это видела по телевизору), и сдаться на правозаконную милость. Но только одна из рук не поднялась.

«Не умирай… — простонала Танька. — Нам еще мир спасти нужно…» Резкая боль пронзила тело от поврежденной ноги до головы, и последнее, что она успела подумать, прежде чем потеряла сознание, было «…и умереть в один день».

Бог

Голова закружилась внезапно и резко, как на американских горках однажды в детстве. Из всех воскресений, что провел с ней отец, она лишь одно запомнила: в жизни ее не тошнило сильнее, чем в том железном вагончике. Вдвоем они летели вниз на бешеной скорости, ее маленький нос и глаза застилали сопли и слезы, и ветер гудел, и хотелось к маме, и было холодно-холодно… А сейчас она вновь летела, как в том дурацком вагончике, но только не вниз, а вверх, и вихрь гудел в ушах — пытался бить по щекам, но отскакивал, словно их прикрывала горячая плотная маска, и было жарко-жарко…

— М-м-м… — веки, залитые каким-то гудроном, едва-едва разомкнулись.

Прямо в лицо ей смотрела Варвара.

— Танька моя…

— Ты… ты жива? — как странно зазвучал голос: от боли и тяжести в теле ожидала услышать лишь слабый стон, а он загремел, как через десять динамиков в Соборе святого Павла.

Варвара ответить ей не успела — вместо ее лица возникло другое.

— Танюшка… — сказала мама. — Не пугайся, доченька, — мамины зеленые глаза на секунду застыли, и на щеках образовалась не слишком густая поросль.

— Чудо ты в перьях, — подмигнул Олежка и превратился в Осю.

— Хо-хо-хо, мама Таня! — забавное личико вытянулось, появились два разных глаза и рыжие локоны.

— It’s all mind games![185] — усмехнулся Ларик.

— Ну, спасибо, — Танька попробовала улыбнуться, но лицо, кажется, в самом деле было туго стянуто маской. — Хоть ты прояснил, что это значит. Я умерла клинически, и вы все меня провожаете в рай. Ну или в ад, что более вероятно. Так?

— Не так, — в лице напротив она узнала… себя. — Ты жива, но твое тело ранено и с душой непорядок. И никто тебя в ад не провожает, ты в Москву летишь.