— Ты проверял? — ощерил тараканьи усы командир.

— Проверял, — лепечу, хотя когда это было.

— А я думаю, нет. Вот теперь лезь и проверяй!

Качка казалась обычной, но это из рубки. А когда карабкаешься по мачте, мокрой от брызг, она кажется — о-ё-ёй! Добрался обезьяной до середины мачты, хотя руки занемели от усталости, а ноги сводила судорога. Уже откручивал зелёный колпак фонаря, когда на палубе показался подполковник.

— Ты что там делаешь?

Что за дурацкий вопрос? Кокосы собираю. Что я ещё могу делать на мачте, в сумерках, в четырёхбальную болтанку?

Заменил лампочку, и она загорелась. Прикрутив колпак, спустился.

Подполковник:

— Кто послал?

И этот вопрос дурацкий, хотя он мог подумать и на старшину.

Через пять минут сунулся в рубку, а он там Таракану разнос учинил. Я, понятно, обратно, но услышал, что наш командир «дубина стоеросовая, и плесень подзаборная, и физику надо в школе учить, за партой, а не жизнями подчинённых — ведь лампочки чаще всего перегорают в момент включения». За это почти простил подполковнику лотосы.

От ужина наш гость отказался и от вечернего чая тоже. Не пожелал в каюту спуститься. Сидел в ходовой рубке близко от двери и никому не позволял её закрыть. Постоянно глотал слюну или сплёвывал за борт — вид его был неважнецкий. Спросил меня — сколько баллов волна? Я ответил, что четыре, и пошёл выяснять к боцману, почему четыре. Теслик:

— Не учили в одиннадцатой роте? Штиль — это понятно, это ровная гладь. Появляется рябь и начинает образовываться волна — это балл. Два, когда волна сформирована и начинается качка, на борт или через киль. Три, когда на гребне волны появляются барашки пены. Когда их забрасывает через борт — это четыре балла. Когда волна прокатывается по юту — это пять. Шесть, когда бак захлёстывает. Брызги на мостике — это семь.

— А восемь, боцман?

— Восемь корвет наш не выдержит — сделает буль-буль.

За своё унижение Таракан отомстил окружному офицеру подло.

Прокувыркавшись ночь в неспокойной Ханке, рассвет встретили на траверзе Камень-Рыболова. Из отряда за высоким начальством прислали «УАЗик». Он подъехал к самой черте прибоя. К нему и направил катер Беспалов. Ему ничего не стоило, зная состояние подполковника, пришвартоваться к стенке — шагнул через борт, и на бетонной тверди. Но месть уязвлённого сундука была изощрённой. Он причалил ПСКа напротив прибывшей машины. Бросили сходню, завели швартовые. Пожалуйте, товарищ подполковник. Измученный морской болезнью и бессонной ночью, наш гость выбрался из ходовой. Широко ставя ноги, раскинув руки, поплёлся к сходне. Взглянул и остановился. Понял, что при всём желании не сможет сойти по ней вниз — рухнет в прибой на первом же шаге. Обернулся, держась за топовую стойку, кинул мутный взгляд в ехидную мичманскую морду, козырнул флагу и пополз по сходне на четвереньках ногами вперёд. Таракан только что пальцем на него не указывал, всё вертел головой, ища на наших лицах сочувствия подлой радости.

Подполковник уехал и про лотосы забыл. Герасименко притопал, тут же экспроприировал один. Сказал — жене, а Таракана успокоил:

— Твой подполкан из округа рад до слёз, что добрался живой.

Позавтракали, а сундук всё места себе не находит — не знает, можно ли домой отлучиться или ещё какой приказ последует? Ушёл к флотским, позвонить Кручинину домой. Дозвонился, получил добро и на попутке укатил в посёлок. Мы об этом не знали. А вдруг видим толпу женщин, прорвавшихся через флотский КПП, пересёкших плац и направляющихся к береговой черте с явным намерением взять наш «Ярославец» на абордаж.

— Поднять сходню, — приказал боцман.

Женщины начали с оскорблений, и это нас озадачило. Потом стали уговаривать, как это умеют только женщины. И мы поняли, что это экзотичные лотосы ввели их в такую экзальтацию. Подобно мадам Герасименко, они хотели быть обладательницами одного из диковин Света. Курносый удумал поупражняться в искусстве дипломатии и сделал нескромное предложение: цветы в обмен на любовь. В него вслед за насмешками и угрозами полетели камни. Когда на баке показались хохлы-красавцы Теслик с Оленчуком, осаждавшие сбили пыл. Оказалось, они не прочь обсудить последнюю тему, и просили показать товар лицом. Только не совсем было ясно, о чём речь — цветах или моряках. Курносый подвёл итог дискуссии:

— Тогда, до вечера.

Днём приехал Кукин и забрал ведро с цветами, обещав вернуть катерное имущество. Товар ушёл, но мы на что-то ещё надеялись. После вечернего чая и спуска флага, расстелили тулупы на спардеке и легли, прислушиваясь к каждому шороху и плеску. Безлунная звёздная ночь раскинула свой усыпанный бриллиантами шатёр. Ханка замерла, любуясь.

Мне надоело ждать призрачных нимф, и я попросил:

— Ваня, спой.

Хохол запел своим удивительным голосом одну из задушевных украинских песен. Не надо много слов, чтобы передать состояние, скажу просто — я был счастлив в те мгновения. Чувство это было полным, так как Терехов не лез с музыкальными испражнениями. Он вострил уши и вглядывался в темноту берега. Наконец, и ему ночь принесла долгожданное — в месте нашей утренней швартовки раздались женские голоса и плеск воды.

— Пошли, — звал Курносый подельщиков.

— Торговать нечем, — заметил Оленчук.

— Сами приплывут, — отмахнулся Теслик.

Не таков был Курносый. Он разделся, спустился за борт и поплыл к берегу. Вернулся через час.

— Ну, как? — спрашиваем.

— Две женщины детородного возраста, — отвечает.

— Это как?

— Да так, покупались, поболтали, потом говорят: «Отвернись — пойдём одеваться, мы, как бы, не совсем одеты».

— А ты и не знал.

— Не знал, — согласился Мишка и загрустил. Грустил он недели две. Думали — заболел.