– Надышался, блин, свободы! Козлина дурацкая! – крикнула Кира и решила отправиться к Ульяне, поставить точки на «i». Но Ульяна ее опередила и на следующий день сама возникла на ее пороге. Прошла в квартиру нагло, животом вперед.

Села на кухне и объяснила:

– Ты пожила, дай пожить другим. Младенец – святое. Ты же мать, все понимаешь. Своих ты подняла. А моему без отца маяться? Что там вырастает из безотцовщины – всем известно. В общем – подвинься и дай построить нам свое счастье. – Тут она обернулась на Толика, нервно приплясывающего на пороге кухни, и строго гаркнула: – Собирай чемодан!

Толик с испугом и надеждой смотрел на жену. Кира вздохнула и раздавила в пепельнице бычок. Потом посмотрела на мужа и сказала:

– Собирай, горемыка! – и в сердцах добавила: – Я помогу, мудила ты мой грешный!

Ульяна в стороне не осталась. Активно участвовала в процессе. Советовала, что взять, а что оставить.

Кира, стиснув зубы, молчала. Ей хотелось только одного – чтобы эти уроды поскорее выкатились из ее квартиры. Мужа она почти ненавидела.

Когда они наконец убрались, Кира села на кухне и допила бутылку водки. Открыла окно и глянула вниз. Этаж был хороший. В смысле – высокий. Одиннадцатый этаж. Подходящий. Кира увидела козырек над подъездом, потом подошла к другому окну – в другой комнате. Под ним козырька не было. «Отлично! – подумала она. – Как повезло! Получится быстро и сразу».

Но, слава богу, не получилось, раздался звонок. Кира долго не брала трубку, а телефон все разрывался. Кира ругнулась и ответила. Звонил сынуля из Праги.

– Мам! – заорал он. – Я женюсь! Динка беременная!

«Так. Еще одна, – со злостью подумала Кира. – «Что они все, одурели», как пел великий бард Окуджава.

Но прыгать вниз расхотелось – просто потому, что впереди опять были дела, опять хлопоты. И без нее опять не справлялись. Даже этот болван Толик не смог без нее ни остаться, ни уйти.

И Кира поняла, что она опять отвечает за все. Потом она вспомнила, что Динка – вполне симпатичная и нормальная девочка. Хозяйственная и серьезная. Из таких получаются хорошие жены. Да и сыну уже пора, встретилась приличная девочка – женись. А то довыбираешься, знаем.

Сын просил Киру приехать. Она сказала, что разберется с делами – и к ним. Хорошо сигануть не успела – из-за этого ничтожества в семейниках, прости господи!

Сначала были на Толика только злость и ненависть, разрушительная, дикая, пожирающая изнутри. Потом стало хуже – появилась ревность. И она была не слаще. Да что там – это было еще хуже. Перед глазами стояла пышногрудая Ульяна и вращала своими роскошными бедрами. Издевалась, короче. От ревности у Киры подкашивались ноги и все время тошнило. Она еле успевала добежать до туалета – словно беременная была она, а не Ульяна.

А вот Толик поныл, поныл и прижился. Правда, по старой привычке звонил Кире и стучал на свою молодуху: то не бульон сварила, а какую-то мерзкую грязно-серую бурду. «Пену не сняла, представляешь?» То рубашки постирала – белые с цветными, все изгадила. То пылесос стала вытряхивать на кухне – во, придурочная!

Толик искренне возмущался и искренне жаловался. Кире это скоро надоело. Жалеть его расхотелось.

– Сам выбрал, – мстительно, с удовольствием сказала она, – теперь и расхлебывай!

Толик обиделся:

– Если бы ты меня не поперла, я бы ни в жисть не ушел.

Короче, сама виновата.

Кира назвала его кретином и добавила, как ей крупно повезло, что она от него освободилась.

Толик подумал, что бывшая не только старая, но еще и злая, вредная и, скорее всего, мстительная. Короче – подколодная. А значит, надо выстраивать свою жизнь с молодухой.

Ничего, бульон варить научится. И рубашки стирать тоже. А сколько достоинств! Молодая, красивая. А страстная какая! В постели – ух! Сердце замирает. Такое ему шепчет… Голова идет кругом. А тело у нее… Да что говорить. Дура эта Кира! Хотел же остаться с ней в человеческих отношениях! Искренне хотел!

А Кира врала. От отчаяния, обиды и боли. От тоски своей тягучей, от одиночества беспросветного.

Врала. Все – врала. И не считала, что ей повезло. А считала, что к ней пришло большое горе. И кончилась ее жизнь. Дальнейшую перспективу она себе хорошо представляла: никаких мужиков, не приведи господи! У детей своя жизнь. Да и потом, сыновья – отрезанные ломти.

Значит – одиночество и тоска. Тоска и одиночество. Вот ее спутники жизни. Навсегда, до самого конца.

И она начала скучать по своему Толику. Скучала, скучала, тосковала. Давно его простила и теперь жалела.

Плакала и вспоминала свою молодую жизнь. Гарнизоны, холод, бытовуху, пустые магазины, вязаные колючие рейтузы.

Теперь она ненавидела такую прежде вожделенную столицу. Квартиру свою богатую ненавидела, шкаф, полный тряпок и обуви. Косметичку, массажистку и педикюршу. Все признаки новой – теперь уже старой, прежней жизни. Счастье было тогда. Когда терпели, голодали, мерзли и маялись.

И еще она начала его ждать. Потому что «Толик привык к чистому, вкусному и уютному». Потому что у них «было такое счастье и столько совместно прожитых бед», что это так просто из жизни не выкинуть. Ну, не может же он все это забыть!