В Аквиле он купил себе несколько разных костюмов и взял в услужение молодого расторопного паренька, которого звали Антонио. После чего поскакал дальше и под именем графа Мандокини въехал в Неаполь.

В этом дивном городе он снял прекрасную квартиру, хозяева которой были люди приветливые, а из окна открывался вид на гавань.

Жил Ринальдо очень тихо, много читал, еще больше размышлял и даже писал стихи, писал музыку к стихам и пел их, аккомпанируя себе на гитаре. Так он проводил время.

Но мало-помалу его одолела скука, он начал чаще выходить из дома, посещал общественные парки, трактиры и рестораны, где прислушивался к разговорам. Не раз и не два он сам был — как Ринальдини — предметом этих разговоров, и тогда он совершенно спокойно тоже вставлял слово-другое.

Однажды какой-то приезжий сообщил, что в Ферраре схватили и бросили в тюрьму Ринальдини. И атаман с интересом прислушался к разговорам присутствующих. Благодаря всему этому он чувствовал себя в Неаполе с каждым днем увереннее.

Среди гуляющих в парках — всех их Ринальдо видел изо дня в день — его внимание привлек человек в мундире. Он был, по его собственным словам, корсиканцем, и окружающие величали его капитаном.

Человек этот нередко просиживал за стаканом шоколада полдня, не произносил ни слова, а когда с ним здоровались, отвечал только поклоном. Он всегда смотрел прямо перед собой и, казалось, погружен был в глубочайшие размышления. На него все обращали внимание, он же, казалось, не обращал внимания ни на кого, и никто не знал, чего от него можно ждать.

С этим незнакомцем Ринальдо намеренно пытался сблизиться. Но ему никак не удавалось его разговорить.

Однажды Ринальдо вступил с ним в беседу с большей настойчивостью, чем обычно.

— Уважаемый господин! — обратился Ринальдо к нему. — Извините, я хотел бы высказать вам свое мнение.

— Обо мне?

— Вы, видимо, истинный философ.

— Философом может быть каждый человек, если хочет им быть, и преуспеет в философии, ежели он действительно философ.

— В последнее я верю, в первое — нет.

— От каждого человека зависит, счастлив он или несчастлив. Каждый человек счастлив, если только действительно этого хочет.

— Но поскольку у каждого человека свои собственные понятия о счастье, — сказал Ринальдо, — то…

— То вы хотите знать, каковы мои? Мои понятия о счастье лежат несколько вне окружающего нас человеческого мира.

— Я не понимаю вас, капитан.

— Я так и думаю. В этом мире вообще нет и не может быть полного взаимопонимания. Любая беседа — сплошное недоумение, но это, пожалуй, и к лучшему, иначе она была бы столь же однообразной и утомительной, как монашеский хор. Лучшим, прекраснейшим единомыслием могут обладать лишь души и духи.

— Знаком вам мир духов? — осведомился Ринальдо.

— Так же хорошо знаком, как знакомы мне вы.

— Но я же никогда не видел вас до того, как попал в Неаполь.

— Не сомневаюсь. Я вижу вас здесь тоже в первый раз. Но, тем не менее, я вас знаю.

— Так, значит, вы — ведьмак. Кто сказал вам, кто я такой?

— Моя наука.

— Вы, стало быть, проникаете мысленным взором в тайны? Вы общаетесь с духами?

— Сейчас я разговариваю с человеком, который, как я надеюсь, исправился, — сказал капитан, поднялся, уплатил по небольшому счету и ушел. У Ринальдо не хватило смелости последовать за ним.

То, что Ринальдо оказался в затруднительном положении, легко понять. Он долгое время стремился ближе познакомиться с этим странным человеком, а теперь страстно желал никогда бы его не знать. Так у человека всечасно возникают желания, исполнение которых приносит ему нередко горькие треволнения, которых он не мог себе представить.

— Этот человек, — бормотал Ринальдо себе под нос, — знает, кто я. Раскрыть тайну моего имени, отдаться во власть этого чудака? Кто же сей странный смертный, который называет земное сообщество чуждым ему?

Несколько дней Ринальдо только и делал, что обходил подряд все бульвары, все общественные парки и погребки, но так и не встретил вновь этого жуткого, всезнающего человека. Это вызвало у него еще большую тревогу.

Он уже собрался было покинуть Неаполь, и тут в одно прекрасное утро увидел корсиканца на приморском бульваре. Тот сидел на скамье под статуей, прислонясь к ее постаменту. Глаза его обращены были к небу, а руки он сложил на коленях. Можно было подумать, что этот человек всецело поглощен молитвой.