— Маруся, ранена? — кричим пулеметчице.

— Не-е-е... просто сердце зашлось... Глянула, а они, сволочи, летят, сабли сверкают, орут. Вспомнила, ведь там, у насыпи, Миша раненый лежит. Кинулась с пулеметом туда. Чтоб не заприметили — пулемет в осоку запрятала, а сама в воду залезла.

Хотелось броситься к этой удивительной женщине, расцеловать за все подвиги, за находчивость и выручку в бою. Но я сам еще во власти того оцепенения, какое охватывает человека в минуты смертельной опасности, и только чувствую, как влажнеют предательски глаза, а руки бессмысленно комкают захваченные пулеметные ленты.

— Бери, Маруся, бери все. Это твое.

Пока мы отбивали атаки противника, Тимофей Литвинов занимался поисками штаба. Он оказался в одном из хуторов, близ Милютинской, куда отряд отступил после боя за станицу. Рассказав Щаденко о нашем положении, Литвинов упомянул, что если бы не конь, вряд ли удалось бы прорваться сквозь вражеское кольцо.

— Как, ты бросил отряд на погибель, а свою шкуру спасаешь?! — закричал Щаденко.

На глазах Тимофея выступили слезы обиды, дрожали искусанные в кровь, обветренные губы.

С трудом успокоив Ефима Афанасьевича, Литвинов подробно объяснил суть дела, и тот приказал А. Харченко немедленно идти на выручку.

Между тем положение нашего отряда становилось с каждой минутой все тяжелее. День клонился к закату, багряный диск солнца уже повис над горизонтом, готовясь скрыться за синюю его кромку. Тут мы заметили, что на позиции противника прибыл полковник Секретев, и снова цепи белых пошли в атаку. В ближней балочке накапливалась для броска конница.

— Ставь батарею на прямую наводку, — говорю Солдатову, но тот молча поднял кверху три прокуренных пальца. — Осталось всего три снаряда.

— Ставь, ставь, — крикнул еще раз, — один по пехоте, второй по коннице, а третий оставь про запас. Орудия выкати так, чтобы видели эти сволочи и знали: бежать мы не собираемся.

Пушки стоят рядом, и Солдатов, припав к одной из них, выбирает живые цели. Лицо его в эти минуты напряжено, глаза светятся вдохновением, рот полуоткрыт. Незакрепленная пушка прыгает от выстрела, снаряд рвется в самой гуще наступающих. Цепи противника залегли, открыли беспорядочный огонь. Пули цокают теперь всюду, но никто не обращает на них внимания. Лишь раненые, отползая, ищут бугорок, чтобы укрыться. Некоторые ползут к стоящей на скате полевой будке, забытой каким-то казаком на загонке, и скрываются в ней.

— Глядите, глядите! — кричит Солдатов и показывает в сторону противника. — Орудие выкатили. Они тоже собираются бить прямой наводкой. — Разреши, Ваня, пустить запасной.

— Шпарь, только скорее, пока они не установили пушку. Да не промажь.

Рванувшись, снова грохнула пушка и на том месте, где топтались артиллеристы противника, устанавливая орудие, вырастает черное облако.

Колонны неприятеля поднялись опять — все ближе и ближе. «Ур-ра!» — доносит ветер прерывистый крик. Внезапно происходит непонятное, просто чудо: в ста метрах от наших окопов белые вдруг остановились, смешались и неожиданно бросились назад.

— Что за чертовщина? — кричу Солдатову и, поднявшись, бегу вдоль окопов.

На пути встретил Моторкина. Схватившись за живот, он катается по земле, от приступов смеха сотрясаются плечи, из глаз катятся слезы. «Не иначе, как спятил, — с горечью думаю, глядя на пулеметчика. — Такое случается в бою». Но вижу, как в смехе морщится осунувшееся, черное от пороховой копоти лицо Солдатова, и недоуменно оглядываюсь. Только тут понял причину их безудержного веселья.

Всему виной стоявшая поодаль на скате полевая будка. Не знаю, как это случилось, только в самую критическую минуту атаки противника будка пришла в движение и вихрем понеслась вниз, навстречу наступающим. Белоказаки вообразили, что к нам подошел бронеавтомобиль. Ну и показали пятки. Воспользовавшись паникой, красногвардейцы бросились в контратаку и заняли более выгодные позиции.

Но это могло лишь отсрочить минуты нашего разгрома. А они близились. Надежды на помощь гасли. С ненавистью глядели мы на застывшее у горизонта солнце. Скорей бы садилось, что ли, да скрыло нас темнотой.

Но вот наконец кроваво-багровый шар закатился за дымку горизонта и по степи побежали торопливые тени сумерек. И когда в душе каждого бойца стала тлеть слабая надежда на спасение, мы увидели снова идущие в атаку густые цепи неприятеля.

«Ну вот, кажется, наступает решающая схватка, —пронеслось в голове. — Теперь надо сделать так, чтобы если и умереть, то с честью».

Поднявшись, медленно иду вдоль окопов. Молчу, но бойцы понимают, что нужно делать. Они складывают свои немудреные солдатские пожитки, снимают лишнюю, мешающую в бою одежду. Многие обнимаются, прощаясь друг с другом — ведь все свои, соседи, из одного хутора.

С горы бежать легко. И в голове выстукивают молоточки: «Вперед, вперед!» Длинный, сгорбленный Моторкин опережает меня, и я прибавляю шагу. Где-то слышится глухой кашель вражеской батареи, снаряды со свистом проносятся над головами и уходят дальше. Неожиданно оглушающе один рвется за моей спиной, и какая-то страшная сила выхватывает из-под ног землю. Сгоряча делаю еще несколько шагов и падаю. Слышу голоса: «Командира убили! Убили!»