Прошлогодняя синева
вернуться

Курдюмов Всеволод Валерианович
Шрифт:

126 сонетов…

Напрасно мы гадали на Шекспире — Удел разлуки был открыт в сонете… Ваш профиль стерт, совсем как на монете, И вянет пальма, листья растопыря. Воспоминание в разбитой вазе Не сохранит цветов увядшей дани, Но странный выбор книги для гаданий С моей судьбою в очевидной связи. Сто двадцать шесть сонетов у Шекспира, А свиток наших встреч — еще короче! Улыбкою я губ не опорочу, Когда печаль — острее, чем рапира.

Розы в книге

М.А. Кузмину

Не знаю, кто цветы из Ниццы Вложил в мой рыцарский роман, И покоробились страницы, Порозовевши без румян. От стебля маленькая складка, — Как у принцессы на груди — И так заманчиво и сладко? Читать, а розы — впереди. Но предостереженье, или Пророчество мне наяву, Что розами переложили Одну лишь первую главу?

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИКИ

«С чужого голоса пою…»

С чужого голоса пою Мою печаль, мою беду, Мою чужую жизнь веду, Не узнаю ее — мою. Моя чужая никогда, Когда приду, не ждет семья Меня; не ждет жена моя, Моя чужая — навсегда. И я мой голос перевью, Со всей тоской в моем краю Пою печаль, беду пою С чужого голоса — мою. Тринадцать поэтов. Пг., 1917.

В плену зеркал

Ек. Н. Белоцветовой

Нам дало небо этот раз Свой лихорадочный румянец. Стонал паркет, как будто нас Позвали и открыли танец. Я руки сжал твои, и ты Ответила пожатью тоже. Еще немного б темноты, И я бы видел ризы Божьи. Но нас узнали зеркала И взяли грустных на поруки — Поцеловать в глуби стекла Твои возлюбленные руки. В стекле оставленных зеркал, Что ты дарила отраженьем, Безумный, может быть, алкал Прижать уста к твоим коленям. И боль его, и боль стекла Звенела нераздельным стоном. Ты в это зеркало вошла И зеркало нашла — влюбленным. Как бы глубокою резьбой Запечатлелись эти плечи. Осталось зеркало — тобой, Хотя бы и давно ушедшей. И, отражая облака, Оно напомнит очертанье, Где — боязлива и легка — Ты внемлешь ласточки летанье. * О, как мне холодно вблизи С тобою говорить о прошлом. И ласточка на жалюзи Летит в веселии оплошном. Не надо! В этом этаже Так рано наступают зимы, И из Италии уже Больные розы привозимы. Здесь девушка роняет дни, Глядясь в свое же отраженье… Или мы, ласточка, одни, И все лишь — головокруженье? Мне явь и вымысел разъять С недавних пор не стало силы: Луна свой луч по рукоять В живое сердце мне вонзила. Царское Село. Осень 1917 «Сполохи». Берлин. 1922, № 10.

1. «В комнатке, маленькой, как сердце…»

В комнатке, маленькой, как сердце, Сжавшееся от любви, Не давай мне стоять у дверцы, А убегу — позови! Звонкий голос твой слышен далече, Звонкий голос — моя грусть. На свои погребальные свечи — На твой огонек — вернусь. Званый я или незваный, Желанный ли или нет, Но твой я солдатик оловянный, Игрушка ребячьих лет. Другие с куклою играют, У тебя ж солдатик свой, И оловянное сердце тает Подле свечки восковой.

2. «В семнадцать лет уместна ревность…»

В семнадцать лет уместна ревность, Безумный взгляд и пистолет. Но к тридцати? — в такую древность Как ревновать мне — в тридцать лет? Мне так болезненно понятна Лукавой юности пора, Когда суждение — превратно, Когда мучение — игра. Любви признанья — без утайки, Разлука — вешний холодок. О нет, на всякие лужайки Я эти больше не ходок. Мне суждена иная сладость, Ты, поздней юности юдоль, Несвоевременная радость И своевременная боль. Клюкой стучащаяся старость, Тоски синеющая сталь, Любви слабеющая ярость, Судьбы темнеющая даль. Предтеча нежности — сближенье В обмене мыслей и затей, Где вдруг находишь отраженье Своей усталости — в твоей. Где, потайное разгружая, Но повседневное тая, Уже не думаешь — чужая! Еще не говоришь — своя! Так возникает постоянство, Так неизбежность облекла И нас, и комнаты убранство, И свет свечей, и зеркала. Но равновесие такое Так неустойчиво, и нет Душе взыскующей — покоя Необольщаемых планет. И слишком темный, человечий Приходит, крадучись, украсть Ту тишину, и гаснут свечи — Приходит медленная страсть. Твое неведомо мне, гостья, Обличье — друга иль врага. Мой ли могильщик на погосте Уже отмерил три шага? Иль ты приносишь мне отплату За всю прошедшую беду, — За весь широкий мир проклятый Мне не обещанную мзду? Не знаю, но иду, послушный, Стезей, которая темна. И страшный дар твой двоедушный, Любовь, — я получу сполна! Николаев. Осень 1921 «Сполохи». Берлин. 1922, № 10

Делаклюз(Интуитивный портрет)

Его мы мыслим не иначе, Как — громким, пристальным, седым, Два скорбных глаза обознача Через сигары сизый дым. Спадающий, из бронзы вылит, Клетчатый плащ поверх плеча, Ногою, раненной навылет, Слегка в волненье волоча, С большою палкой суковатой — Как добрый пастырь — на бульвар Идет громить свою Палату: «Где, где же легионы, Вар? Где легио…» Но не по лузе Был этот шар. Отныне мы Вольны читать о Делаклюзе Лишь в списках каторжной тюрьмы. Смиряя гордое биенье Большого сердца, — средь бродяг, Воров, грабителей в Кайенне, Сжигает молодость чудак. Святой чудак. Сестра и матерь Одни, как ангелы, при нем — Его трапез простую скатерть Другие не зальют вином. Жену, любовницу ль — народу Не предпочтет весной трибун. Он умирал — седобородый, Но вечным сердцем вечно юн. Легка земля, — его не давит. Так громче «Марсельеза»! — тут Еще забвение не правит И розы красные цветут. В день 50-ти летия Парижской Коммуны. Сборник стихов. Николаев, 1921.

ОТЗЫВЫ СОВРЕМЕННИКОВ

В. Брюсов

<…> г. Зубовский и г. Курдюмов (Всеволод Курдюмов. Азра. СПб., 1912) заслуживают нескольких слов отдельно. Оба они типичны для современного «среднего» поэта, так как делают свои стихи умело; щеголяют рифмами, стараются не быть банальными. <…> У г. Курдюмова есть уклон к декадентству прошлых дней. Если автор молод, он может перерасти свой «средний» рост и подняться головой над другими. Но для этого ему почти все еще надо начинать с начала.